что объявленный ранее пункт высадки в районе пунийской торговой зоны был указан с целью ввести в заблуждение вражескую разведку.
Не без волнения и гордости римляне повели свои суда в самый центр карфагенской державы. Однако тут вновь сгустился туман и окутал флот, помешав продолжению пути. Сципион дал команду стать на якоря и дожидаться утра. Ночь прошла спокойно. А на рассвете тихого погожего дня полководец увидел прямо по курсу береговой выступ, плавной линией изгиба обещавший удобную гавань. Спросив, как называется это место, Публий в ответ от кормчего услышал, что перед ними мыс Прекрасного бога, то есть Аполлона или короче — Прекрасный мыс. Тогда он сделал вид, будто это для него неожиданность, и воскликнул: «Доброе знамение! Идем к нему!»
Через несколько часов флотилия пристала к африканскому берегу и высадила войско. Первый шаг экспедиции был сделан, и он оказался благополучным.
Сципион сразу же осмотрел окрестности и на ближайших холмах указал место для лагеря. Дав необходимые распоряжения по возведению укреплений, он снарядил конный отряд в разведку и в тот же день отправил гонца к Масиниссе.
В лагере царило возбуждение. Солдаты с любопытством смотрели вокруг, удивляясь особенностям природы чужой страны. Более всего их поражало буйство растительности, размеры деревьев и плодов. Какой-то всадник привез показать товарищам виноградную гроздь чуть ли не в локоть длиной, другой отобрал у крестьянина финики невиданных размеров, и подобным чудесам, казалось, не было конца.
Подойдя к группе легионеров, громко восторгающихся увиденным, Публий сказал: «Вы правы, радуясь плодородию здешней земли, но то, что восхищает ваши глаза, сулит гораздо больше, чем вы думаете. По наблюдению царя Кира, одна и та же страна не может производить удивительные плоды и порождать на свет доблестных воинов. Так что роскошный край, распростертый у ваших ног, давно ждет своих настоящих хозяев. И ныне таковые пришли. Это — вы». Солдатам очень понравилось высказывание полководца, и они тут же разнесли его слова по всему лагерю.
Однако были и неприятные сюрпризы: трава полнилась ядовитыми насекомыми, и некоторые италийцы уже пострадали от скорпионов. По этому поводу Сципион объявил, чтобы никто не ходил без сапог, а на ночь приказал всем растирать вокруг постелей чеснок. О такой мере защиты он узнал, будучи в гостях у Сифакса.
На следующий день Сципион послал конницу за добычей. Объехав близлежащий край, всадники устроили разгон в оказавшихся на пути селах и мимоходом разгромили отряд пунийской конницы. Они возвратились с тяжелой поклажей, гоня перед собою толпу пленных, среди которых были как мирные жители, так и воины.
Появление в лагере торжествующих победителей вызвало оживление всего войска, солдаты стали расспрашивать прибывших и разглядывать награбленное.
От захваченных сельчан римляне узнали о переполохе среди пунийцев, в том числе, и в самом Карфагене. Местное население провело бессонную ночь. Жители покидали прибрежные деревни и шли в города. По дорогам вторые сутки тянулись скорбные обозы. В столице затворили ворота, стены и башни заняли сторожевые отряды, словно враг вот-вот пойдет на приступ. Пунийцы вдруг осознали, что настала пора отвечать за свои поступки. Война вплотную подступила к Карфагену, и, как выяснилось, она представляет собою не только торжество побед, ликованье по поводу чьих-то несчастий, караваны с испанским серебром и италийской добычей. Воинственный психоз предыдущих лет, дурманивший головы, сменился хватающим за животы страхом. Ужас и смятение, некогда самоуверенно внесенные карфагенянами в пределы Италии, вернулись к своим истокам и леденящими объятиями сомкнулись над душами матерей, жен и детей тех, кто недавно, гордый собственной силой, угрожал чужим матерям, женам и детям.
В последующие дни римляне повторили набеги на окрестные земли, спеша воспользоваться сумятицей в стане противника. Сам Сципион тоже провел свою первую в ливийской кампании операцию, в ходе которой с частью войска взял штурмом ближайший пунийский город. Добычи набралось столько, что пришлось снарядить эскадру в Сицилию, чтобы отправить ее государству.
Масштабных действий Сципион пока не предпринимал, ожидая подкреплений. Какая-то надежда до сих пор теплилась у него в отношении Сифакса, но твердо можно было рассчитывать лишь на Масиниссу. В том, что тот явится к нему, Публий не сомневался. Сифакса он держал только обещаниями и личными дружескими отношениями, но Масиниссу толкало к римлянам реальное положение вещей, поскольку в карфагенской Африке ему не осталось места.
Масинисса действительно вскоре прибыл к Сципиону, однако, как и полагается изгнаннику, царю без царства, всего лишь с несколькими сотнями всадников. Нумидиец был искренне рад встрече с Публием и, любуясь великолепным во всех отношениях римским аристократом, казалось, забыл о собственных невзгодах. Сципион же, глядя на смуглое оживленное лицо гостя, грустно думал о том, что этот человек с кучкой скитальцев есть единственный результат проделанной им громадной дипломатической работы по подключению африканских народов к союзу с Римом. Но, внимательно понаблюдав за своим собеседником, Публий все же решил сделать ставку на энергию, способности и имя этого нумидийца. И когда Масинисса, который и сам чувствовал себя неловко, сознавая свою незначительность, закончил рассказ о бурных похождениях последних лет, Сципион ободрил его, сказав, что талант стоит больше царства, и потому он, Масинисса, опираясь на римлян, не только добудет обратно отцовское наследство, но и станет первым человеком в Африке.
Уже в ближайшее время проконсул предоставил союзнику возможность отличиться. Пунийцы наконец собрали значительные конные силы, но заперлись с ними в одном из окрестных городов, намереваясь препятствовать римлянам грабить страну в ожидании основного войска, которое в срочном порядке формировал Газдрубал, сын Гизгона. Естественно, Сципион решил уничтожить эту часть карфагенской армии до прибытия Газдрубала. Он провел тщательную разведку местности, а также возможностей противника, и без труда составил план операции. Выстроив конницу, полководец, чтобы воодушевить воинов, объявил поведение вражеских всадников, прячущихся в городе, трусостью, после чего повел свои турмы за собою. Зная еще со времен сражения при Требии способности нумидийцев к провокациям, Сципион послал отряд Масиниссы вперед. Подскакав к городским воротам, африканцы стали вызывать пунийцев на бой. Пользуясь поднявшейся суматохой, Публий с остальной конницей незаметно подобрался к месту событий и расположился за холмами. Тем временем нумидийцы то, бахвалясь, гарцевали на виду у противника, то, словно испугавшись возможной вылазки, отступали назад, затем снова приближались, дразня засевших за стенами. Раззадоренные пунийцы, кроме прочего, сознававшие свое численное превосходство, в конце концов вышли за ворота и вступили в схватку. Отряд Масиниссы, ведя бой с переменным успехом, умелым маневрированием завлекал врага все дальше и вытягивал из города все новые эскадроны. Измотав противника, нумидийцы заманили его к холмам, из-за которых выступила конница Сципиона и со свежими силами обрушилась на разрозненные части соперника, одновременно перекрыв им обратный путь в город. Около тысячи пунийцев сразу же оказалось окружено, и все они погибли, либо сдались, остальных римляне упорным преследованием рассеяли по округе, причем многих удалось взять в плен. В том же порыве победители ворвались в город.
Успех был полным, но Сципиону этого казалось мало. В нем, как никогда прежде, бурлила жажда деятельности. Сейчас ему представлялось, будто он может все, что никто и ничто не устоит перед напором силы его ума и духа. Вообще, с прибытием в Африку Публий ощущал себя по-иному, он воспрял и преобразился, более того, с ним произошло нечто странное: все его чувства и способности обострились до грани мистического. Ему чудилось, будто он уже бывал в пунийской стране, знаком с рельефом и растительностью, узнает места, в которые попадает впервые, по ночам ему мерещились кривые сумрачные улицы Карфагена с высотными домами, где он почему-то прекрасно ориентировался. В какие-то периоды возникало такое впечатление, словно взор его проникает сквозь стены и темноту, а мысль опережает время, и потому он заранее угадывает намерения своих легатов и то, что хочет сказать ему тот или иной из них, и даже предчувствует погоду. Он будто бы вырос далеко за пределы тела и пронизал собою все вокруг: и время, и пространство. Причем удивительным образом это необычайное состояние не утомляло его, и самочувствие было превосходным, зато на фоне столь яркой жизни предшествовавшее существование казалось вялым, как болезнь.
Однако пока Сципион обуздывал свое вдохновение. В нынешнем положении римлянам следовало
