— Почему ты грустен, Порций? — участливо поинтересовался Минуций Терм.
— Все дело, как я понимаю, в моем хорошем настроении. Мы с Порцием столь несхожи, что, видно, он сможет веселиться только, если я заплачу, — сказал Публий.
Офицеры не любили Катона, так как он по всякому поводу и без повода задирался с друзьями полководца и всем подряд противоречил. Но, бросая в него стрелы насмешек, сравнительно безобидных при учете количества выпитого вина, никто не подозревал, насколько тот злопамятен. А между тем Катон намертво схватывал фразы обидчиков, чтобы при случае жестоко отплатить за них. Сейчас же он, верный роли вечного оппозиционера, хмуро обронил:
— Может ли радоваться квестор, когда бесстыдно расхищается казна?
— Так пей поменьше, Порций, чтобы сэкономить! — выкрикнул кто-то.
— Может ли радоваться гражданин, — не обращая внимания на реплику, мрачно продолжал Катон, — когда развращают его соотечественников? Когда разлагают армию, опору государства?
— Брось этот увещевательный тон, Катон, перестань кривляться! — перебил квестора Лелий. — Знаете, друзья, в чем причина его сегодняшнего недовольства, превышающего обычный для него уровень брюзжания? В том, что Квинта Энния именно он привез из-под Тарента и водил с ним дружбу до нынешнего дня, пряча его от нас. А теперь вдруг два таланта нашли друг друга и сблизились, а наш завистливый Порций отошел на второй план.
Злобно дернувшись, Катон выдал свою уязвленность.
— Марк Порций, — сдержанно окликнул его Сципион, — я все же отвечу на твои упреки, хотя они и носят риторический характер. Во-первых, государство не вложило в нашу кампанию ни одного асса. Мы собрали свою казну из пожертвований друзей и добычи, отвоеванной у врага. Нам ею и располагать! Во- вторых, победы не развращают граждан, а возвышают их, и то же самое можно сказать о войске в целом: победоносное войско — лучшая опора государства. А подводя итог, скажу, что и казна, и солдаты, и все мы, трибуны и легаты, служим средством для достижения общего успеха. Победами будем мы отчитываться перед Родиной, а не деньгами или сбереженным вином! Пойми, Катон, мы идем на трудное дело, и ряды наши должны быть сплочены, как в фаланге в момент столкновения с врагом. Пусть важность задачи одолеет в нас личные симпатии или антипатии хотя бы на время. Помнишь, что однажды сказал Аристид Фемистоклу? Это звучало примерно так: «Давай сложим нашу ссору к тому камню, а когда будем возвращаться после войны, поднимем, если захочешь, обратно».
— Я не забиваю голову болтовнею греков! — резко выкрикнул Катон, но, помолчав некоторое время, вдруг сказал: — Помню, — и впервые за вечер улыбнулся.
— Ну, если даже Порций повеселел, значит, пирушка удалась на славу, — раздался чей-то возглас, в частной форме выразивший общее настроение.
5
Следующий день в лагере царило сонное оцепенение, а через сутки настало резкое пробуждение. Проконсул велел удалить прочь торговцев, женщин, прорицателей и других посторонних людей, а солдат повел к Утике возводить валы и насыпи. Здоровое содружество воинов с лопатами при бодрящем, хотя и не очень опасном с такого расстояния обстреле из города быстро выветрило из них винные пары, и войско вновь обрело должный облик.
По мнению Сципиона, пришла пора овладеть Утикой. Война, судя по всему, вступала в решающую фазу, а потому потребность в опорном пункте на вражеской территории возрастала, тем более, что многочисленный карфагенский флот, выведенный весною из знаменитого порта Котона, затруднил сообщение с Сицилией. Газдрубал и Сифакс, старательно формирующие новую армию, уже мало волновали Сципиона, он смотрел вперед и готовился к встрече с главным соперником. В затяжной позиционной войне, каковую может навязать ему Карфаген с возвращением Ганнибала, особенно важная роль будут принадлежать крепкому тылу.
Осада Утики не была эффективной, ввиду постоянных помех извне, потому Публий всерьез вознамерился предпринять штурм. Войско восприняло решительный настрой полководца, и работы приобрели совсем иной характер по сравнению с попытками прошлого года. Вокруг города интенсивно росли насыпи и грозно надвигались на него рукотворные холмы. Казалось, скоро уровень земли поднимется выше стен, и город окажется в яме. Не меньшая опасность осажденным зрела и со стороны моря, где множество грузовых судов, часто соединенных попарно, превратилось в плавучие башни, тараны и прочие штурмовые агрегаты.
Но римлянам опять не дали времени завершить давно начатое дело. Пришла весть, что пунийцы снова набрали немалое войско и приближаются со стороны Нумидии. Сципион оставил Луция Бебия с несколькими подразделениями для продолжения осады, а сам во главе основных сил выступил навстречу противнику. Он двигался по роскошной долине реки Баграды, области, называемой здесь Великими равнинами, желая сойтись с пунийцами на такой местности, которая обеспечивала бы свободу маневра его коннице. Этот род войск был предметом главных забот Сципиона при формировании армии, а потому ему удалось воспитать лучших римских и италийских всадников за всю отечественную историю. Теперь же и Масинисса собрал двухтысячную конницу, правда, всего лишь наполовину состоящую из опытных воинов.
Сципион не особенно расстраивался по поводу прерванного наступления на Утику, поскольку понимал, что, помешав ему активными действиями, пунийцы и сами пострадали, спеша на помощь городу, так как были вынуждены предпринять поход с необученным войском. А ведь Газдрубал и Сифакс совместно располагали тридцатитысячной армией, то есть несколько превосходили численностью выступивших против них римлян, и будь у полководцев больше времени, эта пестрая толпа могла бы сложиться в могучую силу.
Сципион безусловно верил в себя и свои легионы, а следовательно, стремился к решающему сражению. К тому же против воли толкала нынешняя ситуация и неприятеля. Карфаген в значительной степени держался на энтузиазме, подогретом обещаниями Газдрубала. Такое состояние само по себе было неустойчивым и в качестве опоры требовало немедленного успеха. При этом большая часть страны, куда не докатилась волна столичного патриотизма, и вовсе колебалась, а некоторые города уже перешли на сторону римлян. Волновалась и Нумидия, ибо в значительной части ее, лишь недавно при поддержке карфагенян захваченной Сифаксом, в результате последних событий население вспомнило своего законного царя Масиниссу. Так что вся Африка взирала на Газдрубала и Сифакса, ожидая от них отчаянного шага. Для нумидийца же еще большим стимулом, чем политическая необходимость, являлись прекрасные глаза карфагенянки и чувство мести к Сципиону.
Публий, конечно, угадывал движущие силы души Сифакса и свои надежды возложил на необузданный темперамент варвара. Сблизившись с противником, римляне с демонстративной тщательностью укрепили лагерь и, кроме того, на три мили перерезали долину глубоким рвом и валом. Наутро Сципион построил легионы за этой фортификационной линией, тем самым одновременно и вызывая неприятеля на бой и будто бы выказывая ему свой страх. Пунийцы, естественно, не вступили в сражение в столь невыгодной позиции, но зато отважились расположиться на открытой местности перед собственным лагерем, как бы приглашая римлян выйти из-за мощного прикрытия. Но Сифакс при этом бесновался в воинственном гневе, усматривая в поведении Сципиона замаскированную трусость, и Газдрубалу было нелегко удержать нумидийца от штурма римского вала.
Такая ситуация повторялась несколько дней, но дело ограничивалось лишь незначительными стычками между фуражирами. От близости врага и предчувствия победы царь терял терпение, как голодный тигр при запахе мяса. Газдрубал же держал чувства в узде и не поддавался на приманку показной робости римлян. Он желал отсрочить столкновение с противником и, маневрируя перед лицом врага, закалить дух воинов и укрепить дисциплину. Но Сципион поколебал и его волю, распустив слух, будто знает способ переманить Сифакса на свою сторону. В поисках причины промедления римлян, а кроме того, видя, как вокруг лагеря снуют подозрительные личности, Газдрубал начал думать, что соперник действительно рассчитывает на измену нумидийцев. Ревниво присматриваясь к царю, карфагенянин все более терял к
