сообщил о своих похождениях все, что было, и все, чего не было.
8
Весь следующий день Сципион не отпускал от себя Масиниссу. Он водил его по расположению лагеря и осадным укреплениям возле Утики, обучая технической стороне подготовки к боевым операциям, и попутно рассказывал о недавнем завоевании пунийских городов. Потом он стал расспрашивать Масиниссу, чтобы тот в свою очередь рассказал, как сражался в стране Сифакса. Публий против обыкновения был грустен и говорил как бы через силу. Нумидиец рассеянно смотрел по сторонам и слушал тоже через силу. Он не смел, как в беседе с Лелием, сам перейти к интересующей его теме, так как знал, что Сципион всегда все понимает, все имеет в виду и ни о чем не забывает, если же римлянин пока обходит стороной мучительный для них обоих вопрос, то, значит, так надо. Временами Публий вдруг останавливался и с болью смотрел в глаза Масиниссе. Тот потупливал взор, и сердце его щемила тоска предчувствия. Пережив такую паузу, они вяло шли дальше.
Конечно, имей проконсул возможность порадовать друга, он давно бы сделал это. Масиниссе уже было все ясно. Удержав свой ответ в устах, Сципион выразил его поведением и словно бы даже насытил им небо и воздух. В набухшем осенней сыростью сизом небе Масинисса видел отражение собственной души, в унылом бесконечном дожде — свои слезы. Не произнеся роковых слов, удержав их в себе, Публий будто проглотил яд, предназначавшийся товарищу, и теперь чах, угнетаемый отравой.
Видя безысходную печаль в глазах этого непобедимого человека, Масинисса забывал о себе. Могучий друг боролся с его горем, а сам он оказался как бы сторонним наблюдателем. Разделенное с кем-либо несчастье уже не является для человека непосильным, подобно тому, как и смерть представляется не столь страшной в плотном ряду объединенных единой целью воинов.
Все было ясно Масиниссе. Но, уже неся кару по непроизнесенному приговору, он все же отказывался верить своим чувствам и разуму, предпочитая жить надеждой. Периоды непроницаемого мрака вдруг сменялись мгновеньями просветления. Падая в пропасть отчаянья, душа цеплялась за уступы сомнений. Надежда амортизировала обрушившиеся на него удары судьбы. Пощаженный от моментальной смерти, он умирал постепенно.
Сципион же словно опытный врач считал, что, выдержав первый смягченный его усилиями приступ болезни, пациент пойдет на поправку. Дело было за временем, и он своим вниманием и деликатным сочувствием весь день поддерживал друга. А вечером Публий пригласил Масиниссу в преторий. Ночью, когда в воздухе реет дух таинства умиротворенной покоем природы, когда зрение не отвлекает сознание мишурою окружающего, становясь бесполезным во мраке, и открываются глаза души, люди становятся чувствительнее и лучше внемлют обращенному к ним голосу. Эту пору Сципион избрал для решительного объяснения.
Масинисса всегда с особым волнением переступал порог шатра великого полководца, понимая, что отсюда, с крохотного участка пространства, защищенного от непогоды лишь кожаным навесом, исходят идеи, изливающие свет на целые страны или, наоборот, ввергающие их во тьму, в непритязательной походной обстановке возникают мысли, заставляющие горделивых царей трепетать среди злата и порфира дворцов. А сейчас он входил сюда еще и с сознанием того, что все могущество и чары этой волшебной палатки обратятся персонально на него, и ум, привыкший размашисто шагать по морям и землям без смущения пред границами, установленными людьми, или пределами, положенными природой, станет мерить его разум, воля, диктующая образ жизни народам, будет ковать его душу.
Сципион посадил гостя напротив себя и расположил светильники так, чтобы свет очистил от мрака только лица.
— Вот как получилось, друг, Масинисса, — заговорил он, — одержав внушительные победы, разгромив Газдрубала и уничтожив Сифакса, мы, тем не менее, сегодня печальны. Под шум ликования по поводу успехов к нам проникла карфагенская Пандора и посеяла раздор. Хватит ли добрым росткам дружбы, взращенным в наших душах в ходе сотрудничества, силы, чтобы устоять против колючих сорняков распри?
Проконсул замолчал, задумавшись, Масинисса, не дыша, ожидал продолжения. Когда пауза достигла пика напряжения, и тишина сделалась звенящей, Сципион возобновил речь, медленно, угрюмо возводя ряды слов, которые, казалось, вот-вот окаменеют и непреодолимой стеной заградят Масиниссе доступ к миру и жизни.
— Мы овладели обеими Нумидиями, — говорил он. — Многие предлагают мне образовать там провинцию Римской республики, но я предпочитаю иметь дело с друзьями, а не с подчиненными, ибо свободный человек во всех отношениях выше раба. Потому передо мною теперь встает задача найти настоящего хозяина для этой земли, который не замыкался бы в жалкой оболочке тела, чье «я» охватывало бы собою всю страну, личность, включающую в себя составными частями сотни тысяч нумидийцев. Еще несколько дней назад я считал, что у меня есть человек, способный вырасти в истинно государственного мужа, и лелеял его, дорожа им больше царства. Однако судьба устроила ему проверку… Против моей воли у меня начинает складываться мнение, будто нумидийская земля, производя в своих недрах прекрасный мрамор, не может зато порождать на свет достойных людей. Я вынужден видеть, как нумидиец, даже будучи безмерно возвеличен капризной богиней Фортуной, все равно тяготеет к рабству, и если избегло цепей его тело, он первому встречному позволяет заковать душу, готовый униженно покорствовать и женщине… Но я отказываюсь верить собственным глазам. Масинисса, избавь меня от этого наважденья, проясни мой взор обликом заслуживающего уважения нумидийца! Что мне теперь делать? Утвердить в Африке господство Рима, мелочной опекой низведя твоих сородичей до уровня неразумной скотины, жующей жвачку под щелканье кнута? Искать вам заморского царя? Может быть, возродить Сифакса? Тот уж, по крайней мере, от одной-то болезни излечился навсегда…
Под впечатлением услышанного у Масиниссы потемнело в глазах, ему почудилось, будто он на всем скаку падает с коня. А Сципион вновь умолк, и в наставшей тишине только что произнесенные фразы обрели объемность и ужасающую глубину.
— Скажи мне, Масинисса, кого ты видишь пред собой? — спустя некоторое время, спросил Публий.
Африканец поднял поникшую было голову и, взглянув в ярко освещенное лицо императора, которое словно висело во мраке, поскольку фигура растворялась во тьме, и как бы символизировало собою господство духа над телом, поднял руки и благоговейно возвел глаза к потолку, казавшемуся ему в тот момент выше небес, подыскивая слова, но римлянин перебил его.
— Вижу, задумал ты какую-то глупость, — сказал он, — потому отвечу сам. Перед тобою сейчас находится проконсул Римской республики. И уверяю тебя, это значит гораздо больше, чем то, что желал выразить ты.
Далее Сципион произнес целую речь.
«Пятьсот пятьдесят лет возвышается на холмах Лация Рим. Тысячи магистратов за столь великий срок всходили на Капитолий, сотни тысяч граждан собирались на форум, множество войск выступало с Марсова поля навстречу врагам, вырастали герои, свершались подвиги, кипели страсти, бурлила жизнь; и все это порождалось целью возвеличить славу Отечества и имело итогом могущество и честь государства. Во славе Рима и поныне живут те люди, и это единственное обиталище, способное продлить земное существование за природные пределы, ибо истинная природа человека не в теле, а в обществе. Человек смертен, но люди бессмертны. Из глубины веков гордо выступают римляне длинной чередою и, преемственностью характера и духа укрощая Время, устремляются в бесконечность будущего. На краткий миг на вершине исторической пирамиды оказались мы. Малый срок отпущен нам для проявленья своих качеств. Но часто и подвиг свершается в мгновенья, и смерть приходит внезапно. Мы, как и всякое другое поколенье, можем вознести достояние Отечества на недоступную прежде высоту или уронить его в грязь. Однако именно нам повезло больше, чем предшественникам, так как ныне мир стоит на распутье. Конечно, не будь Ромула, Брута, Деция, Камилла, Курсора, Фабриция, Курия, Дуилия и тысяч тех, на первый взгляд безымянных, но в действительности носящих самое громкое имя на свете — римский народ, которые
