умножили силы великих людей и воспитали их, ведь герои возникают только там, где их способны оценить, так вот, не будь этих людей, государство не достигло бы нынешнего уровня, и мы пребывали бы теперь в ничтожестве. Так что всякая эпоха имеет свое значение. И все же нам выпала особая роль. В наш век грянула величайшая война… Неисчислимыми бедствиями обрушилась она на Республику. Гибли легионы, консулы, нас предавали союзники, и враг посмел вторгнуться в Лаций. Но римляне выстояли. Иначе и быть не могло. Нам невозможно пасть пред агрессором, ибо мы являемся звеном в цепи, пронизывающей время, и за одну руку нас держат предки, а за другую — потомки. В результате борьбы к деяниям прошлым добавились нынешние. Усилиями наших современников, перешагнувших через собственные страдания, государство поднялось на новую ступень и возвысилось над захватчиком. Настал перелом, открывший пред нами новый горизонт, и в туманной дали будущего требовательным зигзагом обрисовался следующий вопрос. Воспрявшая Республика просветленным взором воззрилась на своих сынов в поисках того, кому теперь надлежит вручить свою судьбу, того, кто способен не только разрушать чьи-то замыслы, но и конструировать собственный успех, не только противостоять врагу, но и побеждать его. Смена стратегии, как и любой переход от одного состояния к другому, содержит в себе угрозу, сокрытую в скачке. Не тебе, военному человеку, объяснять, что наиболее уязвимое место во фронте фаланги — стык между подразделениями, но в войсковом построении за гастатами стоят принципы, а триарии поддерживают и первых, и вторых, а вот у полководца, ведущего войну в чужой стране, такой страховки нет. Судьба же своенравна, нельзя давать ей лишний повод для коварства, и потому при совершении серьезных дел ее соратником должен быть безупречный человек, с ног до головы закованный в доспехи достоинств, которых не коснулась ржавчина порока.
Возможно ли найти такую личность? Мы все рождаемся немощными и неразумными, но в дальнейшем нас различает доблесть; в здоровом государстве именно она определяет наши достижения в обществе. В деле воспитания добрых качеств важно все: твой род, маски предков, которые ты видишь с детства в нише ларария, шум форума, флейты жреческих обрядов и гром триумфов. Наши души формирует величие Курии, гордость лиц, блеск имен и даже — колыханье тоги, торжественностью несравнимое с колебаньями одежды иноземцев. Однако задача человека — не только добросовестно внимать хору звуков жизни, но и в том, что-бы собственною волей придать им особый строй, подчинив единой цели, дабы в мире гармонично прозвучала твоя личная мелодия. Самое сильное войско потерпит неудачу, если непомерно широко растянет фронт, зато небольшой отряд, сплотившись острым клином, прорвет могучую фалангу. Так и человек достигнет высоты, когда сожмет свои способности в кулак и все достоинства направит в дело. Целеустремленности римлянам не занимать, каждый у нас стремится к славе и с малых лет растит в себе героя. Выбор у Отечества велик, но возглавить решающую кампанию войны может лишь один… Состязание на перспективность выиграл я. Этот приз, дающий сегодня честь, а назавтра требующий славы, и называется: проконсульство в Африке.
Теперь ты знаешь, какова цена выпавшего мне признания народа, указан и путь, к нему ведущий. Но все же, почему именно я? Еще восемь лет назад меня, тогда ничего особого не совершившего, народ облек полномочиями проконсула Испании, вверив мне, юноше, огромную провинцию и войско. А совсем недавно, добиваясь назначения в Африку, я оказался в том же положении просителя аванса, ибо сделанное мною к этому моменту, при всей своей значительности, не шло в сравнение с предстоящим предприятием, но государство поверило мне вновь. Почему?
Всякий раз люди видели во мне больше, чем я явил в делах. Что же открывал их взор, столь необычное в, казалось бы, обычном? А именно то, о чем я уже говорил: они заметили, что все мои качества и способности сориентированы в направлении на великую цель и выстроены по манипулам в полной боевой готовности, в войсках царит дисциплина, и единодушие придает им незыблемую монолитность. Да, я с момента первой встречи с пунийцами в лесных дебрях Косматой Галлии стал готовить себя к роли вождя. Я свысока смотрел на утехи, положенные природой и обществом моему возрасту, не позволяя преходящим удовольствиям расхищать мою жизнь, и копил силы как физические, так и духовные к решающей схватке с врагом и судьбою. Я дорожил даже гневом, захлестывавшим душу ядовитыми волнами ярости при виде преступлений африканцев, терзающих мою Родину, и, стиснув зубы, терпел в себе эту клокочущую огненную лаву, чтобы однажды выплеснуть ее всесокрушающим потоком на Карфаген и утопить в ней всяких Ганнибалов — авантюристов, смотрящих на беды человечества, как на забаву своему тщеславию. Каждое мгновение этих пятнадцати лет я заставил служить высокой цели и за столь длительное время аккумулировал в себе гигантскую энергию, способную раздавить не одного, а десять Ганнибалов. Но пока я все храню внутри души, ставшей подобием вулкана накануне изверженья, и внешне я спокоен, улыбаюсь и шучу, если очень надо, но в глубине раздаются тревожные толчки, из недр исходит грозный рокот. Вот по этим признакам народ и предсказал землетрясенье. Наши люди — мастера в малом узреть великое».
На некоторое время Сципион умолк, и в наступившей тишине слышались надрывные вопли ночной птицы.
«Итак, я достиг наивысшей концентрации сил в сравнении с остальными соотечественниками, — снова заговорил римлянин. — Но, думаешь, Масинисса, коварная судьба не пыталась соблазнить меня своими лакомствами? В умении заманить человека в ловушку она не уступает вам, нумидийцам. Были и в моей жизни сладко-кислые дни влюбленности и прочих томлений. Приведу тебе пример на злободневную тему. Когда мы овладели Новым Карфагеном, у вас, в Африке, его называют вторым или испанским Карфагеном, мои воины обнаружили среди пленных девицу необычайной красоты. Эта жемчужина, сверкавшая в серой толпе, была столь яркой, что солдаты не посмели к ней прикоснуться и, посчитав ее даром, которого достоин только полководец, ибо боги уж давненько не сходили на землю, привели ее ко мне.
Как тебе рассказать о ней? Наш язык предназначен для описанья обыденных вещей. Бессмысленно пытаться в словах запечатлеть ее портрет. Даже если бы удалось объяснить, каковы у нее губы, нос и глаза, это ничуть не приблизило бы нас к пониманью чуда красоты. Платон говорил… впрочем, ты, наверное, не читал Платона?»
«Я обязательно прочту», — решительно заявил Масинисса.
«Так вот, — продолжал Сципион, — Платон говорил, что у каждого рода предметов или явлений есть идея, представляющая собою их сущность в, так сказать, очищенном виде. Возможно, с таких позиций и объясняется феномен красоты, которая не определяется суммой составляющих ее частей и, мерцая изменчивыми бликами под покровом тайны, вечно ускользая от нас, значит всегда больше, чем мы способны уловить и осознать. Она сродни музыке, каковая также не исчерпывается набором звуков и несет в себе энергию закодированных магическими знаками переживаний и страстей, и, подобно мелодии, заповедными тропами, минуя редуты разума и воли, проникает в центр души, заставляя трепетать наши глубинные основы…
Когда я увидел ее лицо, мне показалось, будто я разом объемлю всю Вселенную, и в голове моей слепящим хороводом закружились звезды. Мир засверкал, заискрился в лучах ее глаз, и я поплыл в океане восторга, забыв, где я и кто я. Но тут во мне очнулся полководец и, стряхнув наваждение, назидательно сказал, что если я теперь проявлю слабость, присущую простым солдатам, то перестану быть для своих подчиненных императором Сципионом и превращусь в мальчишку, юнца, охочего до примитивных удовольствий наравне с сопливыми гастатами, а потому в решающий момент уже не смогу потребовать от войска воздержания и вообще — дисциплины. Через несколько мгновений я узнал от окружающих девушку соплеменников, что она просватана за сына одного из первых людей воинственного народа кельтиберов. И тогда во мне воспрял политик, который, брезгливо стряхнув с себя остатки похоти, встал рядом с полководцем и суровым тоном напомнил мне, что я нахожусь в чужой стране, совсем недавно поглотившей моего отца и дядьку с тысячами соотечественников, окруженный тремя вражескими войсками, и, что на меня сейчас оценивающе взирает вся Испания глазами своих представителей, собранных в Новый Карфаген пунийцами. Выслушав этих государственных мужей, я твердо посмотрел им в глаза, затем, оборотившись к публике, сладко улыбнулся, поперхнувшись горечью в душе, и во всеуслышанье под ликование толпы назначил день свадьбы моей красавицы с ее женихом».
«Неужели ты так и не овладел ею?! — воскликнул потрясенный нумидиец. — Ведь ты мог сделать это тайком, прикинувшись в темноте рядовым солдатом, а потом для соблюдения приличий демонстративно казнил бы кого-нибудь, давно тебе неугодного, за якобы совершенное им насилие».
