«Масинисса, от тебя временами все еще несет дикарем, — поморщившись, сказал римлянин. — Ты забываешь не только то, что я — Сципион, но и о том, что ты — друг Сципиона. Однако я тебе отвечаю: ею я не овладел, честно вручив ее испанцу, зато я овладел собою. И поверь, это самая значительная из моих побед, благодаря которой стали возможны все последующие. Сказанное вполне объемлет мою мысль, но для убеждения кого-либо всегда требуется больше слов, чем представляется достаточным тебе самому, поскольку, так сказать, семя ложиться в неподготовленную почву. Потому я потружусь над всходами и орошу сухие конкретные фразы неспешным ручейком сравнений и примеров, отведенным от русла многоводной реки житейского опыта.
Действительно, как ты говоришь, Масинисса, иногда проступки удается скрывать от окружающих, правда, в нашем положении, когда мы находимся на вершине общественной пирамиды и обозреваемы множеством пристрастных глаз, такое может получаться лишь до поры, до времени, но главная опасность в том, что от самих себя мы их не скроем никогда. И, если уж повод к сегодняшнему разговору дала женщина, я спрошу тебя: видел ли ты особу упомянутого рода, только один раз предавшую мужа? Мудрено найти таковую: чаще встретишь настоящую жену или уж совсем развратную нечисть, ибо, однажды протоптав тропинку в человеческую душу, порок превращает ее в торную дорогу и из гостя становится хозяином, властелином, тираном. Малое зло неизбежно порождает большее, оно разрастается по закону лавины в любых своих проявлениях от гнойника до жажды наживы. Поддавшись стихии зла, человек уже не может повернуть обратно, так как враг в нем самом постоянно умножает силы, и тогда он растрачивает себя в неблагодарных страстях во вред себе и всем другим. Если бы я тогда в Испании впал в соблазн использовать огромную власть, данную мне государством, не для достойных дел, а для ловли красоток, то, располагая выбором из тысяч их, конечно, не ограничился бы одной, тем более, что различие между римским сенатором и дикаркой в воспитании и духовном содержании сделало бы нашу страсть однобокой, как бы хромой, и она, спотыкаясь в непосильном беге, скоро разбилась бы насмерть, оставив в память о себе трупный смрад разочарованья. Неудовлетворенность погнала бы меня за новой добычей. Недостающую глубину общения я невольно стремился бы восполнить широтою охвата, качество — количеством. Но каждое приключение в таких случаях лишь усугубляет досаду, и осадок подобных любовных утех становится все более зловонным. А поскольку на поприще разврата несподручно выступать в одиночку, то скоро вокруг меня сгруппировалась бы ватага кутил. Дружки же такого рода, как связка камней, тянут человека на дно. Вот и распылился бы я весь в гнусных оргиях, разбросав свои силы по бесчисленным ложам. Но духовный ущерб при этом даже превысил бы физический. Разочарование — яд для души, разрушительной способностью уступающий только оскорбленью. Вдобавок ко всему я стал бы презирать себя. И под гнетом адской смеси таких переживаний дряхлели бы мои чувства и воля, а фантазия, лишившись крыльев мечты, как червь, пресмыкалась бы по земле. На великие свершения у меня не осталось бы ни сил, ни эмоционального потенциала, ни морального права.
Обо всем этом думал я, глядя на резвящуюся красотку-иберийку во время празднеств, устроенных нами по поводу ее свадьбы. Признаюсь, что те дни были для меня подобны изнурительному переходу через пустыню, когда от жгучих песков жаром веет смерть, а в небесах сияет мираж оазиса. Однако я выдержал заданный маршрут, не поддавшись ни унынию перед удручающим бесплодием пустыни, ни сладостному обману видений, и в итоге с удивлением обнаружил, что, идя все время по равнине, я в конце концов поднялся на вершину. Вот каким образом совершаются восхождения. Да, Масинисса, так же, как мы укрепляем тело, не жалея пота, следует закалять и дух, не жалея слез. Слезы — это пот души.
Между прочим, судьба тоже оценила мою выдержку и вручила мне в качестве приза жену, равную мне по уму и достоинству, да еще и красавицу, в которой я обрел не только женщину, но и друга, тем самым удвоив собственные силы.
Вообще, этот эпизод в Испании поднял меня на новый уровень, я словно испил концентрата жизни и разом повзрослел на десять лет. С тех пор меня уже сложно заманить в сети кокетства и обманчивых женских прелестей. Потому-то и наша шустрая пунийка не смогла оказать на меня какого-либо влияния. Правда, этой коротконожке и прежде такое было б не под силу».
— Как, коротконожке! — горячо воскликнул нумидиец. И в следующий момент он зарычал зверем: — Так ты любовался ее прелестями! Ты… — через мгновение он уже сник и покорно опустил голову, лишь ноздри его рьяно раздувались, и казалось, будто шевелятся уши.
— Масинисса, — холодно сказал Сципион, — я как раз сейчас объяснял тебе, что пошлыми приманками меня не проймешь. А что касается качеств женской фигуры, то их легко оценить по характерным зонам. Достаточно мне было взглянуть на руки пленницы, чтобы узнать, каковы ее ноги, увидеть укороченные кисти и утолщенные запястья, чтобы представить куцые бедра-крепыши и неуклюже сбитые голени. При хороших руках еще могут быть плохие ноги, но наоборот — никогда.
— А я столько восторгался ею и ничего такого не замечал, — сокрушенно промолвил Масинисса, — и лишь теперь до меня дошло, что так и есть, как ты сказал.
— Ты был ослеплен страстью, Масинисса, — мягко пояснил Публий и, помолчав, добавил: — Она ведь еще и толстушка, если не сейчас, то будет таковой лет через пять. Так что ее тело столь же предательски лживо, как и душа… Видел бы ты, Масинисса, стройных гордых италиек, тогда бы у тебя раскрылись глаза на красоту. Впрочем, это я заметил мимоходом. Не о том сегодня речь. Пусть бы пунийка даже действительно была хороша, все равно не стоило из-за нее лишаться разума. Ты Масинисса, царь, точнее сказать, завтра станешь царем, если я объявлю об этом в лагере. Но лишь тогда ты сможешь царствовать над людьми, когда научишься властвовать над собою, когда все помыслы твои и силы души устремятся к единой цели и не будут походить на разноплеменный, разноязыкий сброд, бестолково шарахающийся из стороны в сторону. Недавно, Масинисса, ты лишился трона, но сохранил самого себя, и царство вернулось к тебе, еще и удвоившись при этом, но, если ты потеряешь себя, никакое царство уже не поможет… Пример тебе — несчастный Сифакс.
Сципион умолк, но Масинисса продолжал прислушиваться даже к тишине, словно ловил из воздуха флюиды растворившихся там мыслей проконсула. Между тем настало утро. В шатре по-прежнему было темно, как ночью, но невидимый глазу рассвет угадывался тайным чувством, и Масиниссе чудилось, будто солнце восходит в его груди, озаряя душу ярким сиянием, проникающим в самые укромные ее уголки, где прежде гнездилась тьма, ужасающая порою самого нумидийца.
Так они сидели довольно долго. Потом Сципион проводил Масиниссу до порога. Лишь только дневной свет пасмурного утра пал на лицо африканца, с него вдруг исчезло выражение тихого просветленного спокойствия, и оно омрачилось заботой. Публий заметил это, потому, едва нумидиец ушел в свою палатку, подозвал начальника караула, приставленного к Софонисбе, и велел ему удвоить бдительность, но, запрещая кого-либо допускать к пленнице, он позволил сделать исключение для Масиниссы, если тот уж очень будет настаивать на визите.
Через некоторое время Масинисса, сизый от переживаний, действительно подступил к деревянному домику, в последние дни переоборудованному в тюрьму, где с возможной для лагерных условий роскошью содержалась карфагенянка, и повел бурный диалог с центурионом. Африканец то просил, то требовал, то умолял. Он обещал стражнику полцарства, пост сатрапа или же кинжал в спину, бряцал перед ним золотом, либо показывал смертоносное лезвие, клялся возвеличить его и тут же грозился уничтожить. Выдержав достойную паузу, охранник, словно бы уступая порыву великодушия, открыл дверь, предварительно отобрав у нумидийца пресловутый кинжал. Но, послушно выполняя секретный приказ, он все же неодобрительно качал головою, дивясь упорству своего полководца, заботливо обхаживающего обладателя столь дикого нрава.
Масинисса, ворвавшись в помещение, освещенное через узкое окошко у потолка и двумя подвесными светильниками, замер, жадно всматриваясь в сидящую на пурпурных пунийских подушках Софонисбу. Карфагенянка, видя, что нумидиец явился к ней с позволения римлян, лишь слегка приподняла голову и встретила его надменным скептическим взглядом, не ожидая от такого посещения ничего хорошего. Масинисса полагал, что Софонисба бросится ему в ноги и будет умолять его о защите, этого он сильнее всего желал, но более чего-либо другого опасался. Но, натолкнувшись на независимость и спокойствие этой женщины, взирающей в преисполненное бедами будущее, как философ, готовый уверенно ступить из тлена Земли в вечность Космоса, он опешил, забыл свои намерения и, растеряв собственное, начал наполняться чужим, в который раз поддаваясь чарам карфагенянки, чья красота, облачившись в величавый наряд гордости, засверкала перед ним новыми гранями. В его груди мгновенно вспыхнула страсть, едва
