тебя публичному позору, пробудив при этом, может быть, глубинное величие твоей истерзанной превратностями души, и покарать тебя за преступную жизнь долгой мучительной смертью, каковая, начавшись как раз в день нашей свадьбы, должна закончиться в италийской тюрьме после триумфа римлян. Я намерен сократить твои страдания и указать тебе легкую удобную дорогу в подземное царство Баал-Хаммона…
Софонисба продолжала сидеть с опущенной головою, словно придавленная прозвучавшим приговором. Сейчас она впервые всерьез подумала о богах, так как Масинисса представлялся ей слишком ничтожным человеком, чтобы оказаться способным самостоятельно, без внушения свыше произнести такие грозные слова.
Сделав несколько глубоких вдохов, Масинисса возобновил суровую речь:
— Тот болван у входа отобрал у меня кинжал, думая, будто сумел обезоружить Масиниссу. Ничтожество! Он не знает, что значит быть царем. Ему и не вообразить столь чрезвычайной жизни, этого вулкана страстей, кипящих от жара бурлящей в недрах страны лавы целого народа. Ему неведомо, что царь повелевает тысячами людей и распоряжается тысячами сундуков с золотом и прочими драгоценностями, что он казнит и милует по своему произволу, любит и приказывает любить себя, по мановению его жезла хохочут или рыдают толпы людей, пред ним падают ниц, лобзают его следы, к нему взывают в молитвах… и что, при всем том, он постоянно в укромном месте носит с собою яд…
— Вот он, этот кусочек концентрированной смерти, — говорил он, извлекая из-под воинского плаща медальон и вскрывая его двойное дно нажатием скрытой пружины.
Увидев яд, Софонисба снова гордо выпрямилась и решительно посмотрела в глаза нумидийцу, в который раз повергнув его в трепет.
— Скажи, Масинисса, не из страха ли ты предлагаешь мне это угощенье? Не боишься ли ты, что я все-таки одолею тебя и уведу от римлян? — лукаво и почти весело спросила она.
Нумидиец резко дернулся, с трудом удержавшись на месте, и стал дико вращать глазами.
— Умолкни, не оскверняй мгновенья расставания жестоким подозреньем, — глухо выдавил он из себя несколько слов.
— Ну что же, достойный свадебный подарок, — уже серьезным тоном промолвила она, принимая медальон. — Ты, Масинисса, действительно оказываешь мне услугу, но не тем, что избавляешь от плена, а тем, как ты это делаешь. Я не страшусь пыток и казни, не боюсь и смерти, но предпочитаю достойную смерть, то есть такую смерть, которая служит живым, вдохновляет, воюет, одерживает победы и ликует. Ты жил в Карт-Хадаште и конечно же знаешь, что основательница нашего города наперекор всем убила себя, дабы не стать женою постылого дикаря. Да, мужчины у нас теперь трусливы и мелки, но женщины не таковы, и пусть смерть моя осветит согражданам вершины духа и научит их мужеству! Расскажи им, Масинисса, о том, как победила оковы, римлян и своих слабохарактерных мужей Сафанбаал, и, если оплошают Ганнибаал и Газдрубаал, пусть в решающую битву карфагенян ведут через смерть ставшие бессмертными Элисса и Сафанбаал! Позаботься также, чтобы мои рабыни оказались в Карт-Хадаште и поведали всем о том, что узрели сегодня их глаза.
Софонисба спокойно, плавным красивым движеньем передала яд служанке, и та, растворив камешек в чаше с лучшим греческим вином, поднесли янтарного цвета напиток царице.
Масинисса безотчетно рванулся к ней, но в этот момент центурион и два его солдата вбежали в помещение, намереваясь предотвратить самосуд. Они не понимали пунийского языка, на котором проходил диалог, но догадались о значении происходящего по голосам участников действа, исполненным особой экспрессии и торжественности. Их появление ускорило события. Софонисба быстро, одним глотком опустошила чашу и, бросив ее к ногам потрясенного Масиниссы, возлегла на ложе. Все присутствующие замерли в стремительных позах, в которых их застал поступок царицы, и неотрывно следили за умирающей.
Софонисба, не шелохнувшись, перенесла легкую тошноту и головокружение, но, когда почувствовала приближение смерти, аккуратно поправила локоны и, несколько поджав ноги, приняла, по возможности, более изящную позу, в тайне даже от самой себя надеясь, что позже сюда войдет красивый светлоглазый мужчина, дабы потешить любопытство созерцанием усопшей. Так, во второй и в последний раз в ней истинным образом проговорилась женщина.
Сципиону немедленно доложили о случившемся. Он первым делом спросил, где Масинисса. Узнав, что тот пассивно скорбит в своей палатке под надзором негласной стражи, Публий потер гудящую от бессонницы и перенапряжения голову и погрузился в раздумье.
«Скончался лучший воин Карфагена», — произнес он, спустя некоторое время, и, воздержавшись от дальнейших комментариев, отдал распоряжения относительно похорон карфагенянки. Вначале Сципион хотел передать тело патриотки ее согражданам, но потом, догадавшись, что в благодарность за добрый поступок пунийцы не упустят возможности превратить погребальный ритуал в пропагандистский акт, направленный против римлян, решил обойтись собственными силами. При совершении обряда, по его мнению, следовало главным образом соблюсти приличия и меру, не слишком акцентировать внимание на этом событии, но и не замалчивать его, воздать хвалу доблести необычной женщины, чтобы принизить в глазах своих солдат и союзников пунийских мужчин, но и не слишком превозносить ее, дабы не сотворить из нее героя на радость врагам. Свидетелям смерти Софонисбы он приказал не распространяться о роли Масиниссы в этом деле и на все вопросы отвечать уклончиво.
Дав необходимые указания по части похорон, Сципион уделил сколько-то времени текущей лагерной жизни, занимаясь лишь самыми неотложными задачами, после чего снова обратился помыслами к Масиниссе. Он переоделся в простую тунику, накинул сверху небольшой плащ и в одиночку, без ликторов и прислуги, отправился в палатку легата.
Масинисса не сразу оторвался от горестных раздумий, и Публий довольно долго стоял перед ним, прежде чем тот взглянул на полководца и поднялся ему навстречу для приветствия. Усадив нумидийца обратно, Сципион сел рядом с ним на ложе и по возможности мягко сказал, что не следовало исправлять один проступок другим, безумство — лечить безумством, давнюю скорбь — новой. Масинисса не ответил и лишь сильнее стиснул виски ладонями. Он смотрел в пол невидящими глазами и слегка покачивался в такт струящейся в нем мелодии печали.
Теперь Масинисса уже не вскакивал при первом замечании, не кричал, не размахивал руками, бравируя гневом. Потрясенный и изумленный всем, что ему довелось увидеть, услышать и узнать в последние дни, он приобщился к величию истинного страдания, каковое не изливается во внешних эмоциональных проявленьях, а, проникая в глубины внутреннего мира, вступает в единоборство непосредственно с душою и в этой борьбе воспитывает характер.
Сципион тоже умолк, но остался с товарищем. Так они и провели рядом в безмолвии несколько часов, ни разу не взглянув друг на друга. Только Масинисса сидел с поникшей головой, согбенный, а Сципион — распрямившись. Постепенно спина Масиниссы тоже разогнулась. Заметив это, Публий встал, внимательно посмотрел в глаза другу, обнял его и возвратился в свою ставку.
Вечером римляне произвели захоронение останков Софонисбы при стечении довольно большого количества народа из близлежащих поселений. Все было выдержано в торжественных тонах. Покойная удостоилась и похвальных речей, произнесенных как римлянами, так и пунийцами, и щедрого жертвоприношения. К ночи дело было кончено, и вечно спешащая, неугомонная действительность сдала все бурные страсти, клокотавшие несколько дней вокруг карфагенянки, в архив прошлого, а сама нетерпеливо устремила взор в будущее.
9
Утром, сразу после завтрака, в лагере заиграли рожки, призывая воинов на главную площадь. Вскоре вокруг трибунала зазвучал гомон тысяч голосов. Тогда на возвышение поднялся проконсул и сообщил, что нынешнее собрание будет посвящено подведению итогов военной кампании в Нумидии. Подождав, пока в толпе не улеглось возбуждение, Сципион начал речь. Он рассказал о боевых действиях под началом Гая Лелия и Масиниссы и, признав их вполне успешными, поблагодарил всех участников этого похода. Затем
