притушенная стараниями римлян, и сразу преобразила весь облик, придав ему зловещую устремленность. Две рабыни, прислуживающие здесь Софонисбе, испуганно забились в угол. Но Масинисса их не заметил, он видел лишь одну женщину и, все презрев, жаждал броситься на нее с яростью голодного зверя. Однако она упредила его, холодно сказав:
— Я вижу, раб Сципиона вымолил у хозяина позволение обесчестить беспомощную пленницу, прежде чем распять ее на кресте. И мудрый сладколикий повелитель великодушно позволил рабу, своей верной собаке, надругаться над беззащитной женщиной… Так?
Масинисса отчаянно вздрогнул, уязвленный сарказмом, словно пронзенный стрелой, и молчал от избытка страстей.
— Ну что же, — растягивая слова, будто поворачивая кинжал в ране, продолжала Софонисба, — я не буду препятствовать римлянам запятнать себя очередной гнусностью… Дерзай, если ты только на это и способен…
С уничтожающей презрительной улыбкой она небрежно подняла тунику и чуть напряглась, чтобы тело заиграло переливами мышц. Масинисса, борясь с вожделением, пытался удержать взор на уровне глаз красавицы, но тот все же сполз вниз: гордость проиграла похоти.
Софонисба ядовито усмехнулась.
— Ну что, раб, ты и предо мною склонился? — промолвила она густым чувственным голосом.
Последней фразы Масинисса не услышал. «А ведь ноги у нее действительно нехороши!» — сверкнула в нем мысль в тот момент, когда он уже готов был упасть, сраженный женщиной. Его замешательство длилось лишь мгновение, но этого хватило, чтобы он пришел в себя и твердо поднял голову. Масинисса окинул Софонисбу новым взглядом: она опять представлялась ему безукоризненно прекрасной, но уже была далека от него. Он смотрел на нее сквозь прозрачную, но прочную преграду, пропускающую свет, но не чувства.
Карфагенянка сразу уловила изменение в его настроении, хотя и не поняла причины этого, и кошачьим движеньем набросила на себя ткань, словно воин, перезаряжающий пращу, давшую осечку.
— Неужели ты могла бы отдаться мне теперь, когда уже для всех открылась ложь нашей свадьбы? — спросил он, переходя в контрнаступление, однако голос его еще дрожал от пережитого волнения.
— Тебе, верно, что-то померещилось, — насмешливо промолвила она. — Наоборот, я нашла единственный способ пробудить в дикаре остатки человеческого достоинства и тем самым отвратить опасность. В итоге, поранив свою стыдливость, я все же избегла позора.
— Гм, — неестественно хмыкнул Масинисса, стараясь подражать манере Софонисбы, — такое объяснение похоже на правду: ведь ты всегда говоришь противоположное тому, что замышляешь, и тебе можно верить лишь тогда, когда ты уличаешь себя во лжи.
— Что я слышу! — воскликнула Софонисба, красиво округляя глаза. — Уж не Сципион ли предо мною в маске незадачливого варвара? Или раб научился слишком ловко подражать господину? Впрочем, не стоит удивляться, ведь и собака перенимает нрав хозяина; чем же нумидиец хуже?
При этом карфагенянка села несколько повыше и распрямилась, словно спустила тетиву, выстрелив в противника. Ее будто воспрявшая с изменением позы красота явилась острой приправой к произнесенным словам. Однако Масинисса, увлеченный дуэлью характеров, уже меньше реагировал на третьего участника разговора — женское тело.
— Ты ошиблась. Кстати, поправь тунику на груди, — уверенно парировал он удар соперницы. — Так вот, ты ошиблась, пунийка. Ты видишь не римлянина, а нумидийца, снабженного римским оружием. Прежде я был лишь хитер, но мои друзья пробудили во мне разум. Хитрец может пострадать от другого хитреца, как я от тебя в Цирте, тогда как разум стоит над хитростью и смеется над ее ужимками!
— Браво, африканец, разукрашенный италийскими побрякушками! Когда враги потащат меня по камням римской мостовой за колесницей Сципиона, ты, видно, будешь произносить хвалебную речь их толпе по всем правилам риторики! Уж лучше бы ко мне теперь пришел настоящий римлянин, ведь оригинал всегда лучше подделки. Пусть бы лучше Сципион или этот их… Гай Лелий издевался бы над несчастной женщиной, смакуя предсмертные конвульсии жертвы, чем тот, кого я считала другом!
— Софонисба, ты сама своей ложью и женскими ужимками, неприятными для истинно влюбленного, увела меня на этот путь, — с трудно скрываемой нежностью в голосе заговорил Масинисса, — а я как раз и явился к тебе как друг.
Карфагенянка встрепенулась и подалась к нему навстречу, но в следующее мгновение снова недоверчиво отстранилась.
— Где же твои ярые всадники? Почему за дверью все еще стоит этот италийский сыч, а не валяется у порога с перерезанным горлом? — зло спросила она.
— Софонисба! — взмолился нумидиец. — Всему есть предел!
— Не зови меня на римский манер! У меня гордое имя Сафанбаал!
— Я не могу совершить невозможное, драгоценная моя жена!
— Ах, вот ты даже что вспомнил! Так разве невозможно с двумя тысячами всадников — а я подсчитала их на походе, пока мы шли из Цирты — выхватить меня из этого протухшего сарая, пробиться к лагерным воротам, разогнать стражу и бежать в Карт-Хадашт? Еще и Сципиона могли бы прихватить для солидности!
— Увы, ты не знаешь римлян, — понуро ответил он. — Мои всадники помещены в гуще их войск и находятся как бы в оцеплении. Но, даже если бы подобный план удался… этим я погубил бы Нумидию.
— Чушь! Ты губишь ее теперь своим предательством нашего всеафриканского дела! Скоро сюда вернется Ганнибаал и приведет с собою закаленное победоносное войско! Его головорезы — не ровня тому сброду, с которым был вынужден выступать против матерого врага мой отец. От твоего обожаемого Сципиона перья полетят! И не только из султана на шлеме! Их, этих поганых италиков, всех порубят в наших степях, как полчища Регула!
— Римляне победят, — задумчиво проговорил Масинисса. — Я не видел Ганнибала, но зато я знаю Сципиона, и этого достаточно. Я не могу обрекать на рабство Родину из-за своей прихоти… К тому же… ведь ты… не любишь меня…
— Ах, вот в чем дело! Они наклеветали на меня, обрядили мою репутацию в отвратительные лохмотья кляуз! — гневно закричала она. — Признайся, он, этот тиран, марал меня грязью, наплел тебе что-нибудь про своего легата или про самого себя?
В этот миг у нее мелькнула мысль использовать возникшую ситуацию и развить затронутую тему, дабы обвинить полководца римлян в якобы учиненном над нею насилии, но скорее чутьем, чем умом, она поняла, что с нынешним Масиниссой такой номер не пройдет: он ей не поверит. Потому, круто изменив тон, Софонисба трогательно воскликнула:
— И ты, Масинисса, мой друг, мой муж, мог поверить, будто я строила им глазки или чему-либо в таком роде!
— Прекрати, — сморщившись, сказал Масинисса, — ничего подобного не было. Сципион никогда не унизится до сплетен. А вот сама ты проболталась… Видно, ты и им предлагала свои сокровища, да только, ясное дело, безуспешно. Их так запросто не проведешь.
Тут Софонисба окончательно убедилась, что Масинисса действительно теперь уже не только нумидиец и потому ей с ним не совладать. Она сникла и затихла, мысленно проклиная судьбу и римлян, и особенно — римлян, отнявших у нее власть не только над союзной страной, но даже — над мужчинами.
Некоторое время Масинисса молчал, собираясь с духом, потом заговорил с угрюмой торжественностью:
— Я, в самом деле, пришел освободить тебя, Сафанбаал, моя несчастная жена…
Произнеся ее имя в такой, давно забытой транскрипции, ибо, как только она сделалась женою Сифакса, он стал именовать ее по-латински, Масинисса содрогнулся и долго пытался проглотить комок, вдруг возникший в горле. Наконец тяжело продолжил:
— Я пришел освободить всех нас: и меня, и римлян, и тебя саму от злосчастной жизни, наполненной предательством и ложью, замешанными на чудовищно обольстительных чарах… Это единственный род свободы, доступный для тебя. До сей поры твое существованье, являя грязь в своей основе, в глубине, в то же время ослепляло мир внешним блеском и славой, но теперь судьба-оборотень возжелала подвергнуть
