вспыхнувшая пьяная брань. Послы стояли на возвышении, едва защищающем их от тянущихся рук разбушевавшегося плебса, и широко раскрытыми глазами смотрели на этих озлобленных семитов с весьма заметной африканской примесью в чертах лиц, с кольцами в ушах и носу, уподобляющими их взнузданным лошадям. Они уже не чаяли остаться в живых, и это сделало их смелыми, ибо страх, будучи негласным сожителем надежды, уходит вместе с нею. Чтобы делегацию не побили камнями, сторонники Ганнона тесно обступили римлян со всех сторон.
Луций Бебий начал речь с таким чувством, будто в разгар битвы бросился в гущу врага, чтобы спасти знамя. Он говорил вдохновенно, ярко и убедительно. Но пунийский переводчик бубнил нечто несуразное, делал необоснованные паузы, брал неверный тон, неправильно расставлял акценты и в результате, точно переведя каждое слово, коренным образом исказил характер и даже содержание речи.
— Вы попрали клятвы, данные и людям, и богам! Кто после этого поверит вам? Кто после этого не погнушается иметь с вами дело? Какие обещания вы еще сможете дать? К каким богам будете взывать о помощи? Вы отвергли общечеловеческие законы и божественные установления! Все теперь отвернутся от вас: и боги, и люди — и, покинутые всеми, вы останетесь один на один со своим преступленьем! Очнитесь! Одумайтесь! Вернитесь в лоно человечества! — восклицал Луций Бебий, а карфагеняне, выслушав переводчика, беззаботно хохотали.
Бебий в отчаянии замолк и, обессилев, оперся на руки товарищей. Стояла беспощадная духота, хотя год уже склонялся к зиме, и римляне задыхались, так сказать, и телом, и душой.
Слово взял важный полный пуниец с маленькими, хищно рыскающими по сторонам глазками, подвижность которых неприятно контрастировала с монументальной солидностью фигуры. Он рассказал толпе несколько анекдотов и, заручившись ее расположением, весьма своеобразно интерпретировал цели римской делегации, представив ситуацию так, будто послы от имени Сципиона просят у Карфагена пощады, ибо с приходом в Африку Магона и Ганнибала он, де, окажется в ловушке.
Следующий оратор поговорил на отвлеченные темы, а затем, не касаясь сути дела, вдруг стал насмехаться над внешностью стоящих перед ним римлян. При своем потрясающем чувстве юмора, он находил забавным даже то, что у каждого посла было по два уха и глаза и — достойным осмеяния наличие одного носа и лба.
Зрители, а уместнее назвать их именно так, улюлюкали и хохотали до изнеможения. Повеселив публику еще некоторое время, баркидцы снова стали нагнетать злобу, будоража агрессивность толпы. И когда в послов полетели камни, раня и тех пунийцев, которые пытались защитить гостей, сенаторы развели руки и с учтивой улыбкой сказали римлянам:
— Ну что мы можем сделать, если вы не сумели произвести благоприятное впечатление на наш народ? Ну невзлюбили вас наши люди, пеняйте на себя.
Между тем, разрушив какие-то мостки, пунийцы соорудили вал и по нему вскарабкались на ораторское возвышение. Мозолистые от бесконечного пересчета монет пальцы цепко схватили Луция Бебия и его товарищей. Еще несколько мгновений, и толпа растерзала бы их, но тут Ганнон призвал своих рабов и клиентов, и те, раскидав атакующих, окружили римлян плотной группой и вывели их с площади, укрыв затем в одном из ближайших зданий.
Партия Ганнона раздобыла две триремы для охраны послов при их возвращении в свой лагерь. Впрочем, и сторонники Баркидов несколько смягчились и проводили делегацию со слащавой любезностью, в которой, правда, сквозила некая двусмысленность.
При выходе из гавани римляне все время ожидали какой-либо каверзы и с опаской озирали громадные портовые сооружения, не имеющие себе подобия нигде в мире. Но, когда их квинкверема вышла на большую воду, они глубоко вздохнули, словно вырвались из царства Плутона, и в самом плеске струй под ритмичными ударами весел им послышались радостные нотки. Пунийский конвой добросовестно довел римский корабль до устья реки Баграды, откуда уже был виден лагерь Сципиона и, получив благодарность Луция Бебия, повернул обратно. Три товарища обнялись, веря и не веря в свое чудесное избавление, но тревожное восклицание одного из матросов прервало их ликование. Со стороны открытого моря наперерез курсу посольской квинкверемы стремительно неслись три, несомненно, карфагенских корабля. Римляне изменили направление и двинулись напрямую к берегу. Тем не менее, пунийцы неумолимо настигали их. Обе стороны приготовились к бою. Вскоре вражеские квадриремы окружили римское судно и стали преследовать его, обламывая весла и обстреливая палубу горящими стрелами. Но и римляне метанием дротиков и прочих снарядов наносили противнику немалый урон, не позволяя квадриремам подойти вплотную и сцепиться наобордаж. Так, маневрируя и отбиваясь от неприятеля, квинкверема дотянула до берега. Римляне посыпались на землю, спасаясь от превосходящих сил врага. Карфагеняне захватили уже пылающий корабль и перебили не успевших бежать гребцов. Однако Луций Бебий с товарищами были уже в безопасности, так как со стороны лагеря приближались италийские всадники. Пыльное облако, взметаемое конницей, произвело большое впечатление на пунийцев, и они, позаимствовав у римлян только что проявленное ими проворство, повскакивали на борта квадрирем и шустро отчалили от берега.
14
Уже по тому, как пришлось вызволять послов из беды, Сципион понял, каковы итоги переговоров, и ему оставалось лишь порадоваться, что выполнение морального долга не обошлось ему еще дороже. Бебий, Сергий и Фабий, представ перед проконсулом, были немногословны, их сумрачные лица и вообще весь облик свидетельствовали о происшедшем красноречивее слов. Луций Бебий ограничился одной фразой.
— Там, где деньги — господа, совесть — лишь служанка, — угрюмо изрек он.
Его товарищи нехотя высказались в том же духе. И только на следующий день Бебий от души пожаловался Публию, что более всего его угнетает впечатление от карфагенской толпы.
— Вначале, — говорил он, — я посчитал такое поведение присущим именно пунийцам. «Что взять с этих пьяниц и пожирателей собак!» — думал я. Но потом вспомнил суд афинян над стратегами — победителями при Аргинусах, поочередно сменяющееся пресмыкательство и надругательство их толпы по отношению к Алкивиаду и устрашился мысли, что любой народ при определенных условиях может деградировать до такой стадии. Я содрогаюсь, представляя Рим во власти подобного отребья…
— А еще тебя поразило то, что у карфагенян все сенаторы — Ферамены? — усмехнувшись, поинтересовался Публий.
— О да, подлецы! Подлецы последней степени! — воскликнул Луций.
— Так вот, — произнес Сципион, — пока мы будем Эмилиями, Корнелиями, Фабиями, Фуриями, Бебиями, Валериями и Фульвиями, нашему народу не грозит духовное вырождение, но, если мы превратимся в Фераменов и Газдрубалов, тогда и наши граждане уподобятся пунийцам.
15
В ближайшие дни подтвердились сведения, полученные посольством Луция Бебия в Карфагене, о том, что армии Ганнибала и Магона, погрузившись на корабли, покинули Италию. Сципион отнесся к полученному известию спокойно и по-деловому: начал готовиться к возобновлению войны.
Не столь легко пережил это событие Ганнибал. Многие годы он упорно скрывал от всех и, в том числе, от самого себя свое стратегическое поражение и делал вид, будто все идет согласно его планам. И вот теперь приказ Карфагена переправиться в Африку, чтобы защищать столицу именно от того врага, которого он пытался поразить в Италии, прилюдно на весь мир возвестил о крушении его предприятия. Во всех обращенных к нему лицах Ганнибал усматривал насмешку, ему мерещилось, будто сами холмы и леса Италии издеваются над ним, казалось, что даже заяц в кустах верещит о его позоре. Однако, по здравому размышлению, он должен был оценить сложившееся положение как далеко не самое худшее в сравнении с
