— Ганнибал, — перебил его Сципион, — ты засылаешь ко мне в тыл словесных нумидийцев, готовя западню. Но будет! Остановись, достаточно! Покажи теперь фронт своего войска: переходи к настоящему делу.
— Я как раз и говорю о деле, — резко возразил Пуниец, — и только нетерпеливость юности не способна заметить этого, ибо торопливо шагает по верхушкам явлений, не ведая глубины. Ты молод и познал лишь одну сторону жизни, меня же с лихвой потерла и ее изнанка. Любого другого я без лишних слов образумил бы на поле боя, ибо, встречая на своем пути строптивых болванов, я отправляю их к Баал- Хаммону мудрыми скромниками. Ты — первый и единственный, с кем я повел серьезный разговор, не стыдясь даже сознаться в некотором раскаянии.
— И, по-видимому, я единственный, кто всерьез желает знать твои намерения, и кому не следует длинно повествовать о своих злоключениях, так как, по твоим же собственным словам, все испытанные тобою «превратности судьбы» устроил тебе я.
— Остерегись, римлянин. Ты великолепен, но нас слышат боги, а они сильнее всех людей.
— Гнева богов следует страшиться тому, кто преступает их законы и противопоставляет себя созданному ими миру, но не тому, кто воплощает божественную волю и является земным орудием богов, независимо от того, несет ли он оливковую ветвь или меч.
— Ну что же, отлично! — меняя тон, сказал Ганнибал. — Перейдем к деловому разговору. Такой подход устраивает меня даже больше, чем первоначальный. Замечу только, что дух твой не соответствует годам: в реальности ты либо гораздо старше своих лет, либо еще моложе физического возраста.
При этом Пуниец будто бы снова подмигнул Публию слепым глазом, вызвав в нем шквал страстей.
«Он опять лукавит, — с возмущением подумал Сципион, — и сейчас вновь начнет хитрить и изворачиваться, дабы вернее погубить нас».
Публий пристально вгляделся в лицо врага, в котором словно были закодированы все несчастья римского народа, и мысленно воскликнул: «Нет, Ганнибал, не нам на беду ты родился, а на погибель самому Карфагену! И я не просто одолею тебя, а уничтожу как личность, как явление, порок, болезнь общества и, надеюсь, надолго излечу человечество от Ганнибалов!»
— Итак, — говорил тем временем Пуниец, — я объяснял тебе меру человеческих деяний. Так вот, прилагая эту меру к политической картине мира, следует сделать вывод о том, что вам разумнее всего довольствоваться Италией, а нам — Африкой. Но уж коли вы столь преуспели в завоеваниях, господствуйте еще и над Иберией, Сицилией, Сардинией и прочими островами, за которые у нас шел неправедный спор, мы же ограничимся нашей собственной страной.
— И все? — изумился Публий. — И ты ничего не скажешь о выдаче пленных, перебежчиков, о выплате контрибуции, о сдаче флота? Ты ничего не скажешь о капитуляции? Пуниец, ты забыл, что разговариваем мы в Африке, а не в Италии. Там и только там были бы уместны подобные условия! Отменно ты торгуешься, карфагенянин: когда у тебя отобрали Африку, ты соглашаешься уступить Испанию! Разве тебе не знакомы условия, на которых Карфаген сошелся со мною перед твоим возвращением сюда? Знакомы? Так почему теперь условия иные? Что произошло с тех пор? Ты воспользовался перемирием, чтобы выставить против меня сильное войско, а твои соотечественники разграбили наш караван и покушались на жизнь послов. И за такие «подвиги» мы должны поощрять вас уступками?
— Не кипятись, Публий, ты же понимаешь, что тогда мы неискренне просили мира, и переговоры были лишь нашей политической хитростью.
— А не так ли обстоит дело и сейчас?
— Конечно нет, Корнелий.
— Ага, понимаю, сегодня это не политическая, а военная хитрость: славному Ганнибалу необходимо подобру-поздорову унести ноги из ловушки, в которую он угодил, и потому затеваются переговоры!
— Корнелий, сердись на тех, кто тебя обманул, на Ганнона и его приспешников, а не на меня. Я тебе не лгал и не солгу, ибо я — Ганнибаал, а ты — Сципион. Я уважаю тебя и говорю как с равным. Моя честь, моя слава тебе порукой в том, что я не только сам сдержу принятые на себя обязательства, но заставлю и Карт-Хадашт признать и соблюдать их. Моя власть над этим городом беспредельна, ведь я держу его троякой мощью: силой своего имени, своих наемников и своих денег!
— А как же пресловутые распри с сенаторами, обиды гения, не оцененного по достоинству примитивными согражданами?
— Это, Публий, — сказал Ганнибал по-гречески, дабы оставить в неведении собственного переводчика, — всего лишь сказки для черни и историков. Конечно, не все мои замыслы воплощались в решения совета, но, однако же, Ганнон против меня — букашка. Так что будь уверен, Корнелий, если мы сегодня сговоримся, то война действительно завершится этим днем.
— Хорошо, — также по-гречески подхватил Сципион, — я готов поверить Ганнибалу, некогда обещавшему своим людям мировое господство и приведшему войну к собственным жилищам. Я не смею уличать человека в недобросовестности, когда он гордо смотрит мне в глаза. Но при этом я заявляю следующее: слово Ганнибала — субъективный фактор, а наличие у Карфагена могучего войска — аргумент объективный, и он ратует за войну, более того, он требует войны. Я достаточно знаю Карфаген и могу утверждать, что борьба закончится только с потерей вами всяких иных шансов на спасение, кроме милости победителя. Таким образом, суммируя слова с делами, мы приходим к дилемме: капитуляция или сражение.
Лицо Ганнибала разом отяжелело и покрылось мраком бесчувствия.
— Ну что же, я дам тебе сражение, римлянин, — угрожающе произнес он, и в этот момент оба его глаза показались слепыми от бешенства.
— Я надеюсь на это, — сказал Публий, — поскольку отступление стало бы для тебя катастрофой.
Ганнибал резко развернулся, чтобы уйти, и уже сделал шаг к своему войску, но внезапно возвратился и горячо заговорил на греческом языке:
— Да, Корнелий, мы — враги, любезности в наших устах звучат диссонансом, но мы с тобою величайшие люди на земле и обязаны договориться, чтобы поделить между собою обитаемый мир. Если мы сейчас так вот и разойдемся с тобою, то завтрашний день принесет трагедию одному из нас. Мы оба рискуем потерять больше, чем приобрести. Поразмысли спокойно: уже сейчас ты пребываешь в роли победителя, победа лишь добавит тебе немного блеска, но поражение станет полным крахом, уничтожит достижения всей твоей жизни и саму эту жизнь! Я тоже пока не побежден, в предшествующих несчастьях виновны другие, а потому мирный исход нашего противоборства не грозит мне бесславием. Помни, Корнелий, мира у тебя просит сам Ганнибаал! Что может быть почетней для римлянина! Не торопись, подумай несколько дней, ведь неполная победа — все же победа!
Сципион снова задумался и отвлекся от гремящих экспрессией фраз. Но, не слыша произносимого, он услышал нечто более важное и схватил, зафиксировал в сознании еще одну характерную черту своего противника, залегающую в глубине под нагромождением бесконечных «я» и «ты» в речи о делах десятков тысяч людей. Риторические пары рассеялись, и он наконец-то увидел бездну пропасти, разделяющей его с этим человеком не только в гражданском, но и в личностном плане.
А Ганнибал, заметив задумчивость Сципиона, истолковал ее в благоприятном для себя смысле и еще более пылко бомбардировал римлянина комплиментами, восхваляя его испанские и африканские дела, стараясь размягчить ими волю соперника.
— Ты симпатичен мне, Публий, — вкрадчиво, почти что тепло говорил карфагенянин. — Я люблю людей, возвышающихся над толпой, и потому в равной степени желаю удачи и себе, и тебе!
— Ты ошибся, Пуниец, я не возвышаюсь над толпой. Просто на некоторый, определяемый ходом войны отрезок времени народ выдвинул меня из своей среды, но не за тем, чтобы я возвышался над ним, а для того чтобы я возглавлял его. Однако, командуя согражданами, я при этом подчиняюсь законам. Мы совсем разные люди, Ганнибал, мы принадлежим различным мирам, и предложенным тобою путем нам не придти к общей цели.
Ганнибал смолк и пытливо всматривался в лицо Сципиона, только теперь, кажется, начиная провидеть свою участь.
— Нам следует говорить не как Ганнибалу со Сципионом, а как главнокомандующему карфагенскими войсками и римскому проконсулу, — еще раз пояснил высказанную мысль Публий.
