щадить иберов. Еще двенадцать тысяч — тут преобладали уже испанцы — удалось захватить в плен.
Публий весь день находился в первых рядах сражающихся и не получил даже царапины, только ушиб ногу, споткнувшись о камень. Хотя он и бился с пунийцами подобно простому солдату, его восприятие боя в корне изменилось здесь, в Испании. Как и прежде, при Каннах и Требии, перед ним мелькали перекошенные ужасом, болью или гневом лица, звенели мечи, ударялись вокруг дротики, но все это он видел и слышал как бы мимоходом, в то время как взгляд его разом охватывал весь холм, долину перед ним, реку, свой лагерь и самые дальние посты; он взором полководца огибал гористый рельеф и словно вживую наблюдал, как восходят на скалы воины Лелия по другую сторону холма, как стягиваются подкрепления на нижнюю площадку, за яростным криком соседей его слух ловил шум битвы на отдаленном фланге, звуки сигнальных труб и голоса легатов. Полководец обязан уметь видеть и слышать многое из того, что недоступно органам чувств простого человека.
Римляне еще по инерции добивали врагов, а Сципион, придавший им эту инерцию, мог считать свою задачу выполненной. На протяжении двух дней ему удавалось строго выдерживать задуманный психологический тон происходящего, сознательно выбранный им для эмоционального освещения событий, подобно тому, как художник подбирает фоновую краску для картины. Все действие этого кровавого спектакля разворачивалось среди декораций, расписанных чудовищами страха, свирепо взирающими на пунийцев. Над сценой со стороны африканцев с самого начала реял безысходный пессимизм. И Сципион все свои маневры построил так, чтобы постоянно нагнетать этот дух обреченности.
На край площадки, где стоял Публий, вбежал Луций, которому напоследок тоже довелось вмешаться в битву. Братья крепко пожали друг другу руки, и Публий, показывая вниз, где во множестве рассыпались бегущие пунийцы, то там, то здесь нагоняемые римлянами, сказал:
— Неспроста Газдрубала зовут Баркой, отступает он действительно молниеносно.
Увидев по выражению глаз брата, что тот не понял шутку, он объяснил:
— «Барка» — по-пунийски означает: «Молния».
Тут Луций улыбнулся и с восхищением воскликнул:
— Все-то ты знаешь, Публий. Удивляюсь я тебе: находишься ты рядом, а как будто живешь совсем в другом мире.
Некоторое время они помолчали, осматривая долину, потом Луций с наслаждением вдохнул воздух победы и с чувством произнес:
— Жаль, что отец не может видеть нас сейчас.
— Я думаю, он нас видит, — задумчиво сказал Публий, — ведь тело его осталось здесь непогребенным, и безутешный дух, наверное, до сей поры витает над этой чуждою землей…
Тем временем солдаты перешли к сбору добычи. Сципион предоставил им возможность самостоятельно управиться с этим делом и стал спускаться вниз к своему лагерю. Вдруг взгляд его упал на какого-то испанца, с торжеством сжимавшего трофейный меч с позолоченной рукояткой, на острие которого болтался опять-таки обделанный золотыми накладками шлем. Сципион с неудовольствием узнал в молодом человеке Аллуция. Тот одолел пунийского офицера и теперь мог с гордостью смотреть в глаза полководцу. Он несказанно обрадовался встрече с проконсулом, но Публий, увидев его счастливый взор, тяжело отвернулся и прошел мимо. Раздосадованный случившимся, он уже было решил отправить этого молодца куда-нибудь за Ибер, с глаз долой, но в следующий момент подумал, что, пока Аллуций будет находиться при нем, красавица Виола должна с особым интересом следить за ходом войны и, значит, лишний раз ей придется вспомнить его, Публия, и восхититься одержанными им победами. Потому он решил оставить все, как есть, и, более того, даже облагодетельствовать молодого испанца, остановился на миг, намереваясь это сделать сейчас же, но, не совладав с собою, пошел прочь, отложив любезности до другого случая.
Вечером, допросив пленных, Сципион убедился, что в своих похвалах «молниеносному» Газдрубалу он все же недооценил его скоростные качества. Карфагенский вождь еще до начала боя, едва увидев, как римляне окружают холм, бросил войско и бежал с небольшой свитой, прихватив с собою, как и полагается пунийцу, сундучок с казною, на дне которого грудой серебра лежали новые полчища наемников. Может быть, он рассчитывал, что его воины продержатся на выгодной позиции несколько дней до подхода подкреплений, а возможно, наоборот, сразу понял обреченность войска и не пожелал украсить победу римлян своею смертью. Как бы там ни было, теперь Газдрубал собирал остатки своей армии, чтобы на равных, а не как беглец, присоединиться к двум другим карфагенским войскам.
Всю добычу, кроме пленных, Сципион отдал солдатам. Захваченных испанцев он с добрым напутствием отпустил домой, а африканцев продал в рабство и тем пополнил средства на продолжение войны. Иберийским князьям Публий преподнес подарки, приобретенные за счет средств, вырученных от продажи пленных. Особо он отличил Индибилиса: зная его слабость к лошадям, Публий позволил ему выбрать для себя триста лучших пунийских коней.
С этого дня легионеры стали величать Сципиона императором — наипочетнейшим титулом для полководца, а испанцы: и союзные, и побежденные — объявили его царем всей Испании и вконец замучили его изъявлениями необузданного восторга. Публий утомился объяснять им, что для римлянина нет хуже проклятья, чем слово «царь», так как, называя одного человека царем, одновременно всех других косвенно нарекают рабами.
При сортировке пленных квестор Гай Фламиний обратил внимание на юного нумидийца приятной наружности, который, сочетая в себе юношескую робость с надменностью, то боязливо озирался по сторонам, то высокомерно покрикивал на окружающих и требовал почтительного отношения к себе, заявляя о своей принадлежности к царскому роду. Допросив его, Фламиний узнал, что тот приходится племянником сыну царя Галы Масиниссе, возглавляющему нумидийцев здесь, в Испании. Квестор сообщил о знатном пленнике проконсулу, и тот велел прислать его в преторий.
Юный царский отпрыск был озадачен, увидев в проконсульском шатре вместо грозного свирепого властелина, каковыми изображали римских магистратов пунийцы, приятного молодого человека с благородной осанкой, одетого в гражданскую, аккуратно подпоясанную тунику без рукавов, украшенную лишь вертикальной пурпурной полосой. Он совсем смутился, когда римлянин, сам сделав шаг ему навстречу, мягким голосом, просто и естественно, да еще по-нумидийски сказал, что зовут его Публий, и поинтересовался именем своего гостя.
Подросток тихо шепнул одно слово: «Массива». Сципион удовлетворенно кивнул головою и пригласил гостя сесть на раскладной стул. Устроившись напротив, он пояснил, что еще недостаточно владеет языком славного африканского народа, потому далее они будут беседовать с помощью переводчика. По приказу проконсула в шатер вошел Сильван, знавший не менее десятка иберийских и галльских языков, а также — пунийский, нумидийский, египетский и, кроме того, разумеется, свободно говоривший по-гречески, причем на аттическом и ионийском диалектах. Публий завел речь об Африке, и мальчик под напором воспоминаний о родине так расчувствовался, что, наверное, расплакался бы, однако Сципион вовремя перевел беседу в иное русло. Он стал расспрашивать его о дяде Масиниссе. Юноша с восторгом принялся рассказывать о доблестях своего родственника. По его словам, Масинисса был необычайно храбр, умен, являлся самым ловким наездником из всех обитателей обширных нумидийских равнин и вообще превосходил других в любом деле, за которое брался.
Через некоторое время Массива уже всей душой проникся расположением к римлянину и, желая в свою очередь достойно выглядеть перед ним, стал оправдываться, вспоминая ситуацию, приведшую к его пленению. Он объяснил, что, хотя Масинисса строго-настрого запретил ему ввиду молодости вступать в бой, он не мог оставаться в стороне и, несомненно, прославился бы, но его конь споткнулся и сбросил всадника прямо в руки легионеров. Публий посочувствовал собеседнику и обнадежил его перспективами на будущее, в котором ему не раз еще доведется проявить себя с лучшей стороны. Затем Сципион накинул плащ и повел гостя по лагерю. Он показал ему образцы вооружения и прочего снаряжения легионеров, рассказал о структуре войска, римских традициях, поведал о некоторых славных эпизодах истории, по пути познакомил его с братом Луцием, несколько удивленным такой обходительностью с варваром, притом мальчишкой, и с Гаем Лелием, который был дружелюбнее, вполне поняв поведение полководца.
Массива пришел в восторг от созерцания зрелища, которое представлял собой огромный лагерь, и того, характерного для римлян порядка, в каком пребывала грозная сила, заключенная в нем. Но наибольшее впечатление произвело на него уважение, проявляемое легионерами по отношению к своему полководцу помимо безоговорочной воинской субординации, уважение равноправных граждан к наиболее
