ставшей столицей карфагенян в Иберии после потери ими Нового Карфагена. Сципион переправился через Бетис и, преследуя противника, устремился к Океану. Теперь он был достаточно силен, чтобы чувствовать себя хозяином в любой части Испании и не обращать внимания на настроение окружающих племен. Если бы потребовалось, Публий тут же, с ходу, готов был штурмовать Гадес и уже начал собирать информацию об этом городе. Сципион еще раньше знал о том, что гадетанцы, несмотря на общность происхождения с карфагенянами — и те, и другие были потомками переселенцев из Тира — страдали от гнета пунийцев больше, чем их соплеменники в Новом Карфагене — от власти римлян, потому в критической ситуации он мог надеяться на их поддержку. Газдрубал почувствовал решимость Сципиона покончить с ним одним ударом и понял, что, как бы он ни ускользал от врага, римляне рано или поздно добьются своего и навяжут ему генеральное сражение. Для кого-то создавшееся положение, может быть, и показалось бы безвыходным, но не для истинного пунийца. Газдрубал, сын Гизгона, слишком долго мечтал о роли верховного полководца в Испании, и теперь, достигнув, наконец, первенства после гибели одного Баркида и поражения второго, он не мог позволить противнику так, запросто, разделаться с ним. Вместо того чтобы соревноваться со Сципионом в тактических хитростях, рискуя всем войском, он совершил нестандартный ход и, разделив армию на десятки частей, рассредоточил ее во всех сколько-нибудь значительных городах союзной ему части страны.
Таким образом, пунийцы без борьбы отдали инициативу соперникам, но затянули войну, так как римлянам даже при самом близком содружестве с Фортуной не удалось бы до зимы овладеть всеми городами. А к следующей весне Газдрубал надеялся навербовать новых наемников, что будет сделать тем проще, чем больше времени римляне проведут в этих краях, поскольку, ведя осаду крепостей, они неизбежно должны подвергать разорению окрестные земли и тем самым возбуждать к себе ненависть местного населения.
Сципион, узнав о маневре врага, в досаде помянул Газдрубала недобрым словом и повернул свое войско в обратный путь. Приближалась осень, и затевать осаду городов не имело смысла, так как при непостоянстве иберов все новые приобретения за зиму будут потеряны. Лишь к Оронгию, самому крупному из ближайших городов, он послал своего брата с десятитысячным отрядом, чтобы, разорив один город, задать острастку остальным. Сам же Публий с основными силами двинулся в далекий путь к зимним квартирам. При этом вслух, перед солдатами, он насмехался над трусостью Газдрубала, но в душе отдавал ему должное.
Времени до зимы оставалось еще много и торопиться было некуда. Сципион решил дать исход давно мучившей его мысли. Достигнув района Илитургиса и Кастулона, этого главного дорожного узла Испании, за который велась основная борьба все годы войны, он отклонился от традиционного маршрута, чтобы найти место, ставшее могилой старших Сципионов, и увидеть, наконец, его своими глазами.
Сделать это оказалось не так просто, как представлялось. В армии еще оставались ветераны, сражавшиеся под командованием Корнелиев пять лет назад, и последний лагерь Публия Сципиона был обнаружен довольно быстро. Однако ночной переход навстречу иберам осуществлялся тогда в столь тревожной обстановке, а спасшихся с самого поля боя было так мало, что теперь, ввиду запутанности и противоречивости сведений, римлянам несколько дней пришлось безрезультатно петлять меж однообразных пологих холмов.
Заканчивался еще один день. Публий ехал на коне в передовой группе всадников. За время блуждания по этим зловещим местам солдаты присмирели, стали задумчивы даже первые весельчаки. Балагуры, которых, казалось, могла успокоить только собственная смерть, смолкли здесь пред памятью о смерти соотечественников.
Действия, не приносящие успеха, особенно утомляют, и люди уже помышляли об отдыхе. Но Сципион в нетерпении намечал еще одну возвышенность невдалеке, которую хотелось обследовать, прежде чем заняться устройством лагеря, однако за этим холмом следовал другой, кому-то он казался подозрительно знакомым, и вереница войска тянулась дальше.
Багровое солнце, разрезанное пополам тонкою полосой полурастворившихся облаков, угасая с каждым мгновением, устало клонилось к горизонту, туда, где был Океан, и вслед за ним весь окружающий пейзаж от низин до гор и небес лихорадочно менял окраску, на пути от дневного света к ночной тьме принимая невообразимое сочетание поочередно переходящих друг в друга цветов.
Публий, зачарованный агонией умирающего дня, забыл о реальности происходящего. Офицеры не раз вопросительно поглядывали на него, но он ехал все дальше. На фоне зрелища заката перед его мысленным взором проплывали картины детства. И в центре самых дорогих воспоминаний был отец. Этот образ пронизывал все его мироощущение, множеством элементов он проник в сознание, характер, привычки, жесты. Так отец запечатлел себя не только в его облике, но и в душе. Как можно считать его погибшим, пока жив он, Публий Корнелий Сципион, который даже имя носит то же самое!
Чья-то лошадь споткнулась, тревожно заржала, и тотчас раздался испуганный возглас всадника. К нему подъехали другие и тут же отпрянули назад. Публий поторопился к месту происшествия и увидел в густой, хотя и пожелтевшей траве белый, как мел, череп, бесстрастно взирающий на него сквозь призрачную грань между жизнью и смертью дырами пустых глазниц. Сципион спрыгнул с коня и склонился над жутким подобием головы, всматриваясь в череп и мучительно пытаясь представить черты бывшего человека. Потом он раздвинул траву рядом, но скелета не было, вокруг беспорядочно валялись отдельные, наиболее крупные кости, полуутопшие в грунте.
Публий тяжело распрямился и мутным взором обвел длинную и узкую, зажатую справа и слева холмами долину, плавно спускающуюся к оврагу, крутым изломом красневшему вдалеке. Вдоль ее рассекал ручей, заметный по извилистой ленте кустарника и еще свежей зелени. Сципиону показалось, что он уже видел это место… может быть, они проходили тут раньше… При взгляде издали здесь нельзя было заметить чего-нибудь особенного. Пологий склон, заросший высокой травой, представлялся мирным благодатным пастбищем.
Всадники последовали примеру командира и, спешившись, стали рыскать в траве, вскоре им в помощь подоспела пехота. То там, то здесь раздавались возбужденные выкрики, отмечавшие очередную находку.
Настала ночь, и римляне наскоро и в беспорядке поставили палатки, впервые за четыре года проконсульства Сципиона не разбив правильного укрепленного лагеря.
В эту ночь, несмотря на усталость, солдаты спали плохо. Некоторых терзали воспоминания, других будоражило воображение, растревоженное рассказами очевидцев здешних событий. Уснувшие ворочались и бормотали что-то во сне. Им чудилось, будто над полем витают маны погибших и взывают к ним, требуя отмщения, и жалобно молят о покое, который не наступит, пока останки людей будут подвержены действию стихий.
Публий всю первую стражу боролся с бессонницей, сознавая необходимость выспаться перед беспокойным днем. Устав от этой борьбы больше, чем от дневного бодрствования, он поднялся, вышел из палатки и некоторое время стоял в задумчивости. Потом без помощи раба надел кожаный с медными накладками панцирь, взял дротик, не в качестве оружия, а как шанцевый инструмент, объяснил ликтору, где его найти в случае тревоги, и один отправился за пределы лагеря.
Яркая луна струила на долину холодный мертвящий свет. Может быть, именно так освещается мрачное царство Орка. Публий понял, в чем колдовская сила этого места: распростертая пред ним долина заключала в себе противоречие и была оборотнем. Несколько часов назад она являла очарованье красок и ласку мягкого тепла, предательски скрывая смерть на дне под саваном травы, взращенной на крови, теперь она бледна, как кости, устлавшие ее, и завораживает особой, циничной красотой. Она объята духом холода и вечного покоя и беспристрастным лунным светом порицает суетность жизненных стремлений. В ней мудрость недвижности и созерцанья…
Нога Публия подвернулась на неровности, дротиком он разгреб растительность и обнаружил почти целиком сохранившийся скелет. Череп сразу засиял и будто ожил под луною, чем выявил глубинное сродство между ночью и смертью. Здесь поистине храм Смерти, и ночь сейчас вербует для него жрецов… Сципиону показалось, что он сам уже давно мертвец и много лет скитается по стране вечной ночи и ворошит собственные кости. Напряжением воли он стряхнул с себя наваждение и с преувеличенным усердием стал ковыряться в траве. На этом участке, видимо, шла упорная схватка, останки смешались в беспорядочную груду. Публий вдруг решил, что именно здесь пал его отец. Но тщательные поиски не дали
