Когда у человека сгорает дом, он не может восторгаться благоухающей зеленью природы, окружающей пепелище, когда человек теряет Родину, у него пропадает вкус к путешествиям. Он лишается системы координат, утрачивает шкалу ценностей и не способен адекватно воспринимать мир.
Чем дальше отъезжал Сципион от Рима, тем более удалялся от жизни. Казалось, будто эта, столь знакомая дорога теперь вдруг провалилась под землю и ведет его в Тартар, или еще того хуже: он очутился на другой планете, где есть декорации, но отсутствует реальность, где обитает Смерть, грубо пародирующая Жизнь.
Эмилия непрерывно болтала всякий вздор о том, как отлично они устроятся в Литерне. Ее словоохотливость питалась предвкушением грядущего довольства и комфорта, царской роскоши без царских забот, тишины и покоя вдали от суеты, зависти и злобы прыщеватых обывателей.
Публий безропотно терпел этот женский треск. Он не перебивал Эмилию, понимая, что словесной бутафорией она старается прикрыть тоску, виновником которой так или иначе был он сам. А когда становилось совсем невмоготу, Публий объявлял, что у него затекли ноги, и какое-то время шел впереди коляски. Тогда его уши отдыхали от бичей глупых фраз, но зато глаза страдали обозрением италийских просторов. Для счастливого человека весь мир наполнен радостью, для несчастного — затоплен мутными волнами уныния. Чем живописнее были окружающие холмы, чем шире были раскинувшиеся вдоль дороги равнины, тем больше они вмещали скорби. Он с бессмысленной надеждой всматривался в линию горизонта, мечтая о пределе земного круга. Однако достичь его можно только в смерти, Публий же твердо решил выжить назло судьбе.
Так, пребывая вне времени, Сципион незаметно достиг Литерна, который показался ему более зловещим, нежели когда-то Карфаген. Без остановки он проследовал дальше в свое имение и немного успокоился, лишь когда запер за собою дубовые ворота усадьбы.
Отныне высокий забор и эти ворота отделили его от неблагодарного мира, и их крепость служила ему гарантом возможности спастись от людского предательства и выработать образ дальнейшего существования. Но, увы, защита, обеспечиваемая забором, была всего лишь защитой тюремных стен, не способных укрыть жертву от палача, и следом за Публием, прячась за его спиною, к нему в убежище проскользнуло оскорбленье, каковое незамедлительно слоем грязи легло на дом и сад, атрий и хозяйственные помещения, на стол и ложе, засорило воздух и куполом пыльного облака заслонило небеса. Все здесь сразу стало ему противно. Его отвращение было столь сильным, что он ощущал не только моральный, но даже физический дискомфорт. Глядя по сторонам, Публий испытывал чувство, будто здесь только что диким табуном протопала злобная толпа римской черни и запятнала все вокруг навозными отпечатками нечищеных башмаков.
Это ощущение было таким навязчивым и неотступным, что Сципион велел тщательно вымыть и выскрести дом и вообще всю территорию усадьбы, после чего запретил впускать во двор кого бы то ни было постороннего, будь то родственник, бывший друг, почтовый курьер или торговец. Сам он не выходил за ворота, ограничиваясь ежедневными прогулками вдоль забора своих владений, а рабов, при возвращении из внешнего мира, заставлял мыть ноги, чистить обувь и произносить покаянную молитву, чтобы не заносить к нему мирскую грязь. Сципион сам понимал смехотворность этих очистительных мер, но его брезгливость к людям превосходила разум, и он старательно следил за соблюдением заведенного обряда, жестоко наказывая виновных в его нарушении.
У Эмилии была другая страсть, помогавшая ей коротать время. Она благоустраивалась. Загромоздив все помещения усадьбы хламом атрибутов роскоши, вывезенных из Рима, великосветская дама этим не удовольствовалась и затеяла грандиозную реконструкцию деревенского дома, дабы превратить его во дворец. Она наняла архитекторов, подрядила всевозможных дельцов и дни напролет проводила в жарких спорах с этой холодной публикой.
При всем сострадании к жене Публий, тем не менее, как мог, противился проникновению в дом ее соратников по тщеславной суете. Однако ему не удалось пресечь болезненную предприимчивость Эмилии, ибо очень трудно излечить людей, заразившихся чесоткой богатства, которая заставляет мельтешить своих жертв в угаре псевдодеятельности до скончания их дней: одних — в стремлении избавиться от непомерного богатства, реализовать его хоть в сколько-нибудь пристойной форме, а других — в жажде его обрести. Итог же и первого, и второго процессов всегда один — канувшая в небытие жизнь.
15
Сейчас, смотря на происшедшие события с некоторого удаления как пространственного, так и временного, Публий поражался чудовищности нанесенной ему обиды. Оскорбленье, которое первоначально встало перед ним стеною, отгородившей его от мира, теперь, при взгляде с большего расстояния, представало взору как гора, не только закрывшая собою горизонт, но и заслонившая небеса. Оно было столь огромным, что не вмещалось в человеческом восприятии, и потому он был обречен познавать его частями каждый день и всякий миг, и каждый день душа принимала новую дозу этой отравы.
Где бы он ни находился и в каком бы состоянии ни пребывал, воспаленный обидою мозг все время пятнал взор овалами лиц бесчисленных катонов, петилиев, теренциев и их бездумных приспешников. Сотни и тысячи искаженных злобой лиц, беснуясь в хороводе исступленной ненависти толпы, сливались в единый омерзительный лик оскорбленья.
Нет ничего более пагубного для человеческой души, чем несправедливость — порожденье деградировавшего общества, когда духовная тупость народа вынуждает его исполнять роль дубины в руках подлецов. И оскорбленье — крокодилова пасть, которой несправедливость кусает честных людей. Причем, оскорбленье — хищник, пожирающий именно лучших представителей рода человеческого. Негодяй не доступен оскорбленью, поскольку это — прежде всего незаслуженное наказание, в том его принцип, в неправедности его суть. Бессильно оскорбленье и против болвана, как бессильны клыки самого свирепого хищника против каменной глыбы или бревна. Честность и великая душа — вот лакомая добыча для несправедливости.
Будучи квинтэссенцией подлости, несправедливость не только люто ненавидит доблесть, но и, сознавая свое конечное поражение, тщится найти утешенье в особой циничности ее поруганья. Ей мало уничтожить того или иного субъекта доблести, ей важно надругаться, осквернить его. Она — и палач по призванию, и, являясь антиподом человечности, вожделеет к казни. Атакуя жертву, несправедливость берет ее в осаду и ищет Ганнибаловы способы проникновенья в центр цитадели. Реализуясь в форме оскорбленья, она окружает ее частоколом злобы, ядом пропитывает все предметы, удушливой отравой заражает воздух, пачкает само время, превращая этот прозрачный поток в струю грязи, и, наконец, пробирается вовнутрь, гложет сердце, высасывает мозг и клубком червей гноит душу. Такою тотальной, изнурительной осадой оскорбленье уничтожает веру в людей и, следовательно, убивает любовь к жизни. Пораженный этим оружием человек как бы носит в себе мертвеца. Труп же любви — ненависть. Она разлагает душу и лишает последнего прибежища в беде. Человек умирает изнутри, он задыхается от трупного смрада, источаемого глубинами его существа, который ударяет в голову и захлестывает разум волною безумия.
Это состояние столь же тяжко, сколь и унизительно, так как из него нет выхода. Кому противостоит нормальный враг, тот может бороться и, даже будучи побежден физически, сохраняет духовную опору в образе Отечества, в лице своих единомышленников, которые, как он знает, обязательно продолжат борьбу. Но оскорбленье лишает как возможности сопротивления, так и надежды, одолеть его может только справедливость, которая, однако, не достижима в угасающем обществе.
Сципион нигде не находил себе места, его повсюду преследовало оскорбленье. Спасаясь от погони зубастого чудовища, он метался по дому, саду, пробовал заниматься хозяйственными или интеллектуальными делами. Увы, все было тщетно: невидимый, но вездесущий хищник не отставал ни на шаг, преодолевая все пространственные преграды, и проникал в любое духовное состояние. Публий постоянно ощущал себя с ног до головы облитым нечистотами, зловонный яд которых зудящей болью въедался в тело. Потому он то и дело порывался содрать с себя кожу, чтобы выбросить ее вместе со всей налипшей грязью, и, если бы это действительно сулило освобожденье от оскорбления, он так бы и
