мягко сжал ее пальцы и, поднеся их к губам, поцеловал. Она улыбнулась, он тоже заулыбался в ответ, и так они некоторое время вели молчаливый, но весьма насыщенный диалог. Вдруг его счастливое умиротворение нарушилось неприятным подозрением в обмане со стороны прелестного призрака. «Почему у нее светло-карие глаза, ведь они должны быть светло-голубыми? — вопросил он себя. — Я точно помню ее глаза: они голубые, как вода в лагуне у стен Испанского Карфагена».
Он попытался привлечь ее к себе, чтобы обнять и заодно получше рассмотреть смутившие его глаза, но она изменилась в лице и отстранилась. Тогда Публий все понял и, приподнявшись на постели, спросил:
— Ты кто?
— Новая служанка госпожи. Она приставила меня ухаживать за тобою, — ответила сидящая перед Сципионом девушка голосом, отличающимся от того, который был у Виолы, но каким-то непостижимым образом напоминающим его по ритмике и интонациям.
— Я думал, что вижу тебя во сне, — объяснил Сципион, едва снова не впавший в забытье при звуках ее голоса.
— А это был хороший сон? — с кокетливой усмешкой живо поинтересовалась она.
— Да, чудесный. Я чувствовал себя таким же молодым и красивым, как ты…
— О, я не хотела бы, чтобы ты, господин, был теперь молодым!
— Почему?
— Молодой ты был сильным и недоступным, и я ничем не могла бы тебе пригодиться, молодой ты бы не нуждался в моих заботах.
— А ты видела меня молодым?
— Я видела твои изображения в Риме и потом… — она несколько смутилась и покраснела. — Я присутствовала на твоем триумфе, когда ты вел пленного Ганнибала.
— Я не вел Ганнибала, Пуниец сбежал от меня.
— Ну, значит, Сифакса или кого-то еще. Мне нет дела до побежденных, я запомнила только победителя. В то время мне было семь лет, но поверь, господин, и в семь лет женщина уже имеет сердце… Я запомнила то зрелище на всю жизнь: твоя поза на колеснице, вознесенный скипетр, венок Юпитера, твое вдохновенное лицо в обрамлении пышных локонов!
— Но у меня и сейчас волосы все еще вьются, — усмехнулся Сципион.
— Да, только это уже не локоны, — довольно жестоко остудила она его взыгравший темперамент.
— А как ты оказалась в Большом цирке?
— Я сопровождала своих господ.
— Так ты и родилась рабыней?
— Нет, в четырехлетнем возрасте меня привезли сюда…
— Из Испании! — почти вскричал Сципион, перебив ее.
— Нет, из Афин, — с некоторым удивлением поправила она его.
— Не может быть… — посмотрев в пол, упрямо заявил Публий.
— Почему, не может?
— Это я о другом, — объяснил он. — Скажи, кто твои родители.
— Я хорошо помню только маму. Она была очень красива…
— У нее светло-голубые глаза? — снова не сдержался Сципион.
— Кажется, да.
— Откуда она родом?
— Я не знаю. Мы жили в многоэтажном доме у подножия акрополя. А потом началась война. Нас изгнали, в пути мы попали к каким-то разбойникам, отца убили, когда он пытался защитить нас, а меня с матерью в цепях доставили на Делос. Там нас разлучили: ее продали в Африку, а меня к вам, в Рим.
— Так кто же ты по крови: гречанка, а может быть, иберийка?
— Ну, уж только не иберийка! — презрительно отвергла она его последнюю надежду. Я знаю латинский язык и греческий, а по крови?.. Какая разница, ведь я рабыня?
Последнее слово охладило пыл Сципиона, и он устыдился своего интереса к этому презренному существу.
— Однако, судя по разговору, да и по манерам, у тебя неплохое воспитание, — снисходительно похвалил он ее.
— Со мною много занимались. Одна время я даже ходила в школу вместе с детьми свободных.
— И чья же ты была? Впрочем, не надо, не говори.
В этот момент в комнату вошла Эмилия и, окинув взором представшую ей картину, быстрым взглядом, как клещами, сцапала мужа за руку, в которой он по забывчивости все еще держал кончики пальцев рабыни. Публий поспешно отбросил руку служанки, сам не понимая, почему вдруг так смутился.
Эмилия при этом победоносно улыбнулась.
— Ну, я вижу, ты, Публий, на верном пути к выздоровлению, — язвительно щурясь, сказала она.
— Да, мне лучше. И я довольно долго разговаривал с твоей служанкой.
— Тебе, как я заметила, было не просто лучше, а даже очень хорошо… Береника — отличная сиделка, она умеет выходить и поднять с постели любого больного мужчину.
«Ах, вот как, ее зовут Береника! — мысленно отметил Публий, которого это имя почему-то укололо в сердце. — Прямо-таки — миф, сплошная сказка…»
— Я рада, что тебе приглянулась моя рабыня, — продолжала Эмилия.
— Да, очень скромная и добросовестная девушка, — подтвердил Сципион.
— Ах, ты даже шутишь? Поздравляю тебя, это верный признак выздоровления. А правда, она вдобавок к скромности и добросовестности еще и симпатичная?
— Да, симпатичная.
— А у меня есть и еще более симпатичные. Я внимаю твоим мудрым речам, Публий Африканский, ничуть не менее добросовестно, чем скромная Береника. Видишь, стоило тебе только сказать, что истинно прекрасное заключено в живых людях, а не в предметах, какими бы блестящими те ни были, и я тут же отказалась, ну, почти отказалась от своих драгоценностей и украсилась этими, живыми самоцветами. Оцени-ка их.
— Девушки! — крикнула она за порог, — зайдите сюда, я покажу вас господину.
В следующий момент перед взором Сципиона возникли уже три грации вместо одной, опять-таки, как в мифе. Все они были замечательно красивы, и все — удивительно различны, даже противоположны друг другу, как воздух, огонь и вода. Первая. Несмотря на заявление Эмилии, первой была Береника, она казалась столь же чистой, прозрачной и необходимой для жизни, как воздух. Огонь олицетворяла рыжекудрая дива, насквозь пронизанная пьянящим эротизмом, у нее были блудливые, лукаво косящие глаза, блудливые дугообразные брови и блудливая улыбка или скорее ухмылка, она вся играла и искрилась, как шампанское, которого, впрочем, римляне не знали, однако они знали таких девиц. Даже, потупив взор, рыжая бестия излучала бесстыдство, то своеобразное стыдливое бесстыдство, которое является острой приправой для страсти. Но это излишне темпераментное существо не только не заинтересовало Сципиона, а, напротив, вызвало его неприязнь. Чтобы увлечься подобным типом красоты, ему следовало быть или на тридцать лет моложе, или на десять лет старше — либо располагать юношеской пылкостью, способной окрасить в романтические цвета даже столь прямолинейную женственность, либо нажить старческую немощь, когда одряхлевшее тело можно оживить только очень резким возбуждающим средством. Третья — была водой в ее величавом образе широкой полноводной реки. Она являла собою гармонию соразмерной во всех деталях красоты, лишь ее гордость от сознания собственного совершенства была безмерной и словно покрывала все ее достоинства слоем стекла. Такой красотой Сципион насытился еще в молодости благодаря своей жене, потому его взгляд без задержки проскользил по этим остекленевшим формам и снова, как вначале, погрузился в воздушное обаяние Береники.
— Ну что, хороши? — цинично-насмешливым тоном, в котором скрывалась неистребимая женская зависть к молодости, поинтересовалась Эмилия.
— Да, безусловно, — подтвердил Сципион. — Это самый блистательный парад из всех, какие мне
