точки зрения нравственной адаптации объяснение происшедшего: это они, этолийцы, четыреста всадников которых участвовали в авангардной стычке с легкой пехотой Филиппа на холмах в завязке сражения, решили исход дела; именно они, измотав царские полчища, обеспечили окончательную победу римлянам. Греки необычайно воодушевились новой версией и охотно поверили в нее, поскольку это льстило их тщеславию. В самой нестандартности сражения, его неровном течении, рваном ритме они узрели случайный характер римской победы, не поняв, что внешняя неорганизованность действий римского войска явилась воплощением высшей организации. Повсюду восхвалялись этолийцы, слагались песни и гимны в их честь, правда, при этом все же упоминались и римляне. «Четыреста славных сынов Этолии при некоторой поддержке двадцати пяти тысяч римлян сокрушили македонскую мощь!» — надрывались глашатаи, поэты, актеры и жрецы на площадях, в театрах, палестрах и храмах Эллады.
Так измельчавшие за период македонского рабства греки продемонстрировали неспособность оценить чужую доблесть и тем самым показали, что справедливость присуща лишь тем, кто имеет истинное духовное величие и внутреннюю силу, не нуждающиеся в услугах лицемерия, будь то отдельные личности или целые народы.
Римляне были несколько удивлены и обижены такой реакцией Греции на их победу, тем более, что этолийцы отличились не столько в битве, сколько в разграблении македонского лагеря, который они обобрали, присвоив себе общую добычу, пока легионеры бились с царской фалангой. Имея дело с такими людьми, теряешь желание творить добро, ибо справедливая общественная оценка является главным, а в конечном итоге и единственным стимулом для совершения справедливых поступков. Но все же римляне не придавали особого значения поведению греков, относясь к нему с такими чувствами, с какими взрослые, умудренные опытом люди смотрят на ребячества детей, радующихся маленьким удовольствиям жизни. Основная цель данного этапа оказалась достигнутой, и если не греческий, то римский народ обязательно воздаст должное деяниям своих героев, а этого воинам было вполне достаточно, чтобы ощущать живительное тепло в груди и гордо смотреть на мир.
Гораздо важнее споров по поводу дележа славы были разногласия во взглядах на дальнейшую судьбу Македонии и Греции. Тит Фламинин настаивал на первоначальном требовании к Филиппу — освободить Элладу, но греки после победы преобразились, как хищники, почуявшие запах крови. Их притязания резко возросли, а этолийцы открыто требовали низложения Филиппа и ликвидации Македонии как государства.
Квинкцию не составило труда разобраться в сущности происходящего. Этолийские вожди были не так просты, как это представлялось другим грекам. Они имели конкретную цель и планомерно шли к ней сразу с нескольких направлений. Во-первых, этолийцы старались максимально расширить свои владения за счет присвоения земель соседних народов, покушаясь в частности на Фессалию на том основании, что когда-то она была ими захвачена; во-вторых, требовали уничтожения Македонии; и, в-третьих, вели широкомасштабную пропаганду своих действительных, а еще более — мнимых успехов и заслуг в войне. То есть они намеревались через посредство римлян увеличить собственное государство, сокрушить главного конкурента на Балканах и таким образом превратиться в господствующую силу Эллады, чтобы под флагом героев-освободителей греческих народов подчинить себе многострадальную Грецию, занять место Македонии. Квинкция ни в коем случае не устраивала подобная перспектива. Как образованный человек, ценитель эллинской культуры, он не желал для Греции хозяина, подобного Этолии, а как римский политик — не хотел чрезмерного усиления этой своенравной, заносчивой федерации. Поэтому с тонким тактом и ловкостью проконсул повел кампанию по дискредитации этолийцев перед остальными греками. В этой связи всплыли вопросы о захвате ими общей добычи, об их тщеславии и вероломстве. Создав вокруг этолийцев отрицательный эмоциональный фон, Квинкций затем аргументировано отверг их политические претензии. «Македония служит вам щитом от воинственных варваров, — внушал он грекам, — ее нельзя уничтожать, а надлежит органично включить в мозаику Балканских государств». «Фессалийские города большей частью сдались нам добровольно, — говорил Фламинин по второму пункту дискуссии, — народ римский не может предать в чье-либо рабство людей, вверивших ему свои судьбы». Подобными речами Тит Квинкций убедил основную массу греков в собственной правоте, и боровшиеся с ним этолийцы теперь уже вошли в противоречие с земляками. Так стал назревать раскол между важнейшими политическими силами Греции.
Заручившись доверием и поддержкой большинства союзников, Тит повел переговоры с македонянами самостоятельно, поскольку отлично понимал, что с многочисленными греками, желания которых рождаются в области воображения, а не в сознании, договориться невозможно. Сначала он встретился с царскими послами, затем с самим Филиппом. Царь мужественно признал поражение и принял все условия проконсула. Были отправлены македонские послы в Рим, и наступило перемирие.
Греки, привыкшие бесплодно спорить и враждовать веками, несказанно удивились быстрому достижению согласия, и по оголенным холмам Эллады поползли гаденькие слухи, сочиняемые этолийцами. «Припертый трудными обстоятельствами к заветному сундуку Филипп вынужден был поднять крышку и высыпать содержимое царских закромов в мешок Квинкция, — нашептывали они, ибо не могли постигнуть иных доводов в решении какого-либо дела, кроме взятки. — Вот они какие, римляне! Пришли сюда утверждать справедливость, а сами, как и мы, поддаются соблазну подкупа! — восклицали этолийцы уже в полный голос. А чуть тише добавляли: — Только берут они гораздо больше нас». При этом глаза у них наливались желчью зависти.
Пока в Греции происходили такие значительные события, политическая жизнь в Риме неспешно заходила на новый виток. Перед выборами к Сципиону пришел Марк Клавдий Марцелл и обратился к нему за поддержкой. Несмотря на то, что между Корнелиями и Клавдиями существовало соперничество, часто переходившее во вражду, Сципион ладил с Марцеллом. Их добрые, хотя и не дружеские отношения завязались еще во времена консулата Публия, когда Марк гостил у него в Сицилии в составе сенатской комиссии. Сципион с готовностью одобрил кандидатуру Марка Марцелла в консулы, отчасти, исходя из понимания того, что тот пройдет на должность и без его помощи уже благодаря одной только любви народа к прославленному отцу соискателя, отчасти из-за желания расширить круг своих сторонников путем вовлечения видных людей оппозиционного лагеря в проводимую им политику, и, наконец, просто он считал Марцелла человеком, достойным высшей магистратуры. Однако Марцелл несколько слукавил: когда Публий уже пообещал выступить в его поддержку, он заявил, что станет исполнять консулат только в паре с Луцием Фурием Пурпуреоном и ни с кем другим. Таким образом, выяснилось, что Марцелл ходатайствовал не столько за себя, ибо в своих силах он был уверен, сколько за товарища. Отдавать сразу оба консульских кресла конкурирующей партии не входило в намерения Сципиона, но отступаться от данного слова ему не приличествовало. Итак, Публию пришлось благосклонно отнестись к представителям враждебной группировки, но все же он сумел извлечь из этого пользу и для своих целей. Во-первых, такой шаг позволил ему выступать как надпартийному деятелю, выражающему общегосударственные интересы, и внедрять в политическую жизнь Республики собственные идеи в качестве насущных нужд всего народа римского, а во-вторых, отдав соперникам высшую магистратуру, он легко провел своих людей в преторы, эдилы и трибуны. Как раз тогда получил должность претора его верный друг Гай Лелий.
Больших военных предприятий в наступающем году не намечалось, так как уже было известно о победе, одержанной под империем Тита Квинкция, что также явилось одной из причин лояльности Сципиона к соперникам. Несмотря на это, новые консулы сразу по вступлении в должность заявили претензию на власть в Македонии. Но они ничего не добились, поскольку Рим в целом был настроен миролюбиво. Балканская кампания уже решила свою задачу; Македония, ослабленная войной и отсечением от нее Греции, более не угрожала Риму, а потому здравомыслящая часть сената и почти весь народ высказались за прекращение боевых действий и мир с Филиппом. Такое решение дополнительно инициировалось еще и тем, что на политическом горизонте снова сгущались тучи. Назревала война с Антиохом, который захватил азиатские территории Птолемея и теперь угрожал Родосу и Пергаму, вожделенно поглядывая и на материковую Грецию.
Однако активность консулов привела к тому, что македонская проблема встала перед римскими политиками в ином аспекте. Фурий и Клавдий обосновывали необходимость продолжения борьбы с Филиппом до полного покорения Македонии соображениями о вероломстве царя и скрытых возможностях его страны, в силу которых плоды достигнутых успехов могут быть утеряны, едва только легионы оставят Балканы. То есть их доводы походили на высказывания этолийцев и столь же легко могли быть
