берберов, вооруженный рогаткой, распугивающей птиц, покушавшихся на скудный урожай, выращиваемый буквально на скалах. Он практически голодал и просто горел желание работать слугой у кого-то из европейцев. Все, что он готовит — национальная еда местных жителей, и, боюсь, моим гостям приходится с этим мириться.
— Вы никогда не боитесь, господин Хантер, — возразила Рослин. — А что касается меня, то мне нравится все, что я сейчас ем. А у хлеба совершенно незнакомый аромат.
— Это хлеб из семолины note 8, — объяснил Дуэйн. — Поэтому он такой хрустящий. Хотите еще? Я позову слугу…
Она покачала головой.
— Нет — нет, мне все нравится, особенно с маслом.
— А как вам кофе?
Она кивнула, и он налил еще.
— Хорошо приготовленный арабский кофе — это лучшее, что я знаю. Но мой вам совет — держитесь подальше от прозрачного мятного чая. Он такой же ужасный на вкус, как и на вид.
— Итак, для вас совершенно очевидно, что я остаюсь в Дар-Эрль-Амре, — продолжила разговор Рослин через некоторое время. От пончиков с медом губы у нее были сладкие и липкие.
— Нанетт нуждается в вас. Предупреждаю, будьте кней добры. — Она — самая главная женщина для меня, и я могу чертовски рассердиться, если будет что-то не так.
— Абсолютно уверена, что можете. — У нее предательски задрожали губы, но она скрыла их за салфеткой. Он снова и рассердил ее, и сделал больно. Когда тебя в чем-то подозревают, то это ощущение не из приятных, даже если тебя подозревает Дуэйн Хантер, для которого не существует женщин, за исключением собственной бабушки и очаровательной певицы, чей голос, похоже, укрощает дикое сердце.
Когда пришло время везти Рослин домой, Дуэйн попросил Дауда распорядиться, чтобы в конюшне оседлали лошадь. Рослин вся сжалась, когда услышала, что Дуэйн упомянул только одну лошадь. Она напряженно смотрела на него, пока он закуривал сигару.
Солнце ярко освещало медь его волос, а крепкий дым окутывал лицо.
— Даже если бы умели ездить верхом, я бы не стал рисковать отправлять вас одну на берберском скакуне, — с нарочитой медлительностью проговорил Дуэйн.
— А разве мы не можем пройти пешком? — слабо попробовала возразить Рослин.
— Я и так потерял много драгоценного времени сегодня утром, мисс Брант, — с усмешкой поглядывал на нее Дуэйн сквозь дым сигары. — Нет причины для тревоги. Берберские кони — порода легко возбудимая, я же хорошо умею с ними управляться. Чего вы боитесь?
Ему и без вопросов все было ясно: к столу подошла собака, она все еще остерегалась Рослин, и только, когда она с удовольствием принялась за остатки кебаба с ее тарелки, наступило явное облегчение.
Во дворик привели берберского коня в седле. Он был бежевого цвета с темно-золотистой гривой, лоснящейся на солнце. Он все никак не мог успокоиться, пока к нему не подошел Дуэйн и не потрепал его по грациозно изогнутой шее. Он говорил с ним по-берберски, затем повернулся к Рослин, которая уже подошла к ним и, кажется, боялась лошади гораздо меньше, чем хозяина.
— Лекна и не почувствует вас на спине, так как вы весите не больше, чем мой плащ, который я обычно надеваю, когда отправляюсь по вечерам покататься верхом.
— Ее зовут Лекна? Какое замечательное имя! — Бледная рука Рослин лежала на шелковистой гриве, крепко сжимая ее пальцами. В этот момент Дуэйн без предупреждения подхватил ее и посадил в седло. Уши у Лекны были плотно прижаты к голове, а каждый мускул уже был готов слиться с ветром. Дуэйн одним прыжком оказался в седле позади нее и взял поводья, так что Рослин оказалась в его крепких объятиях.
— Ну что, готовы? — спросил он.
Она кивнула. Оказавшись в его объятиях, Рослин даже вздохнуть не могла. Плечом она чувствовала прикосновение его груди, твердой и сильной, ощущала биение его сердца.
Лошадь пустилась легким галопом и, миновав сводчатые ворота внутреннего дворика, они оказались среди финиковых пальм, где их словно крылом накрыла зеленая прохлада. Рослин сидела, не шелохнувшись, она боялась прикосновения его вздымавшейся груди у нее за спиной.
Это естественное ощущение близости тела другого человека делало Дуэйна менее грозным, но в то же время не давало Рослин успокоиться.
— Какие высокие здесь деревья, — все еще нервничая, сказала она.
— Да, от десяти до пятнадцати метров, — услышала она в ответ. — Эти же деревья росли в Эдеме. Вы знаете, у финиковых пальм интересная история.
— Нет, мне об этом ничего не известно. — Перед глазами у нее были крепкие загорелые руки Дуэйна, сжимавшие поводья.
— У каждого мужского дерева есть около десяти «невест», которые после опыления приносят ему «потомство».
Финиковая пальма начинает плодоносить в возрасти восьми лет, а в тридцать она достигает своего расцвета. В общей же сложности пальма плодоносит почти сотню лет. Необыкновенно, правда?
— Женщинам следовало бы у них поучиться, — весело согласилась Рослин. — Не удивительно, почему вы влюблены в эти деревья.
— Не удивительно, — рассмеялся Дуэйн. — Где та женщина, которая на протяжении ста лет будет так заботиться о муже? Давать пищу для пропитания, тень — в полуденный зной, крышу и постель — абсолютно все, и даже покой для души.
— Я бы и не предположила, что вас может привлекать покой, даже для души, — сказала Рослин. — Итак, если природа дает покой, то, значит, и мы, женщины, должны хотя бы немного его обеспечить. Ведь мы же тоже часть природы, не так ли?
— Да, но вы намного тоньше, чем джунгли или пустыня.
— Вы сказали, господин Хантер, что меня должна привлекать пустыня. Вы действительно так думаете?
— А что в этом странного? — Голос оставался ровным. — Вчера наверху, на гаремной башне, вы, кажется, были очарованы ее таинственностью, ощущением бесконечности, предполагающим забывчивость.
У Рослин промелькнула мысль, что теперь ей приходится бороться не только со своей забывчивостью, но она не стала ему об этом сейчас напоминать — для нее ее амнезия была, как красная тряпка для быка. Сидя рядом с ним в седле, она понимала, что не может с ним бороться, скорее, она даже сознавала, что его милость никогда не будет сладкой.
— Если вам очень хочется получше узнать пустыню, осмелюсь заметить, что вы можете уговорить Тристана сопровождать вас. — Он посмотрел на нее, опустив взгляд, и так случилось, что их взгляды встретились. В зеленоватой тени пальм в его взгляде мелькнуло нечто дьявольское, все, что было диким в пустыне, в его пустыне, казалось, отражалось в его глазах.
— А Тристану нравится пустыня? — спросила она. — Он кажется таким рафинированным.
— Несмотря на свои городские манеры, у Тристана иллюзий в отношении мест и людей гораздо больше, чем было у меня даже тогда, когда я был мальчишкой, — сухо последовал ответ. — В этом он похож на своего тезку, бретонского рыцаря — кавалер в поисках несчастной девицы.
— Любому ясно, что Тристан — добр. — Рослин пребывала в постоянном напряжении оттого, что рука Дуэйна почти обнимала ее, и она всем телом ощущала его стальные мышцы.
— Любому также ясно, что я — полная ему противоположность. — Казалось, что его смех касался ее шей, она ощущала тепло его дыхания, и вдруг что-то на дороге заставило коня встать на дыбы. Рослин буквально пригвоздило к Дуэйну и, хватаясь за поводья, он еще крепче прижал ее рукой. Затянув поводья, он заставил перейти лошадь на легкий галоп. Рука ослабла, он посмотрел на нее, заметив, как тяжело она дышит. — Простите, я, верно, сделал вам больно.
Она покачала головой, и, хотя он уже больше не касался ее, она продолжала ощущать крепость его тела.
