Упокой неотпетых, не погуби более невинных. А за пригрешения свои снизойдет на тебя кара Господа как на этом свете, так и после кончины твоей. Утратишь ты раньше срока то, что более всего дорого тебе. А душу свою спасешь лишь через спасение душ тех, кто в муках обретаются в пределах земли твоей, не в силах оставить плоть свою.
Сказав, Пелагея чуть взмахнула руками, и птицы медленно понесли ее во тьму дупла. Через несколько мгновений она исчезла, и только души, вновь обретшие проворность и суетливость обычных птиц, разлетались с пронзительным гомоном. Оцепенение покинуло графа. Упав на колени, он принялся истово молиться. Но даже не дочитав до конца «Отче наш», вскочил и бросился во дворец.
Николай Петрович Шереметьев не поделился случившимся ни с одной живой душой. До самой кончины своей хранил он эту тайну. Не желая верить в святость видения, он нашел успокаивающее объяснение произошедшему в парке. За неделю до того, как явилась ему покойная богомолица, хворал он сильной простудой. Придворный врач, немец по происхождению, прописал больному графу травяные отвары, баню и настойку опия, которую велел принимать на ночь, но понемногу, сказав, что кроме целебного свойства имеет она и свойство вызывать галлюцинации и мистические сны. Ухватившись за эти слова доктора, Николай Петрович без труда объяснил себе, что старуха привиделась ему от капель, что скопились в его неокрепшем теле. Всеми силами старался граф выкинуть из памяти события того дня. Злосчастный дуб, из чрева которого явилась ему старуха, приказал он спилить и сжечь.
Но как ни пытался забыть он Пелагею, богомолица тревожила разум его, не желая быть порождением опийного сна. То и дело вспоминал Шереметьев о том, как однажды отец его, Петр Борисович, будучи уже в преклонных годах, поведал ему историю о визите императора Павла в Останкино. После званого обеда, данного в его честь, государь пожелал прогуляться в одиночестве по благоухающему цветущему яблоневому саду. А после прогулки был тих и печален, чем встревожил Петра Борисовича. Осмелившись спросить у императора, в чем причина скорби императора, он услышал рассказ государя о мистической встрече со старухой. Не раскрыв Шереметьеву всего разговора, он лишь поведал ему, что узнал от старухи о своей скорой кончине, которая станет унизительной и мучительной для него. Спустя несколько месяцев заговорщики задушили императора Павла Первого в его спальне, как и предсказала ему Пелагея.
Петр Борисович наказал сыну помнить о привидении и молить Бога, чтобы не встретилось оно на его пути. Да и на смертном одре упомянул он о старухе, призывая сына вести жизнь праведную и сторониться одиноких прогулок в парке.
Предсказание старухи, что услышал из ее сомкнутых уст граф Николай Петрович, сбылось. Обожаемая жена Прасковья Ивановна, которая сначала была крепостной актрисой его театра, а впоследствии стала супругой графа, получив вольную, скоропостижно скончалась через три недели, после того как родила графу долгожданного сына Дмитрия. В те горькие дни граф часто вспоминал слова старухи, напророчившей ему потерю самого дорогого, что было у него. Уверовав тогда в божественное начало видения, покаявшийся Николай Петрович дал себе клятву, что вымолит прощение за свои грехи. Не молитвами, а благим богоугодным делом, как и наказала ему Пелагея.
Исполняя последнюю волю своей покойной супруги, Николай Петрович выстроил в Москве Странноприимный дом, вложив в это благотворительное начинание огромные средства. Многие страждущие, больные и обездоленные нашли в нем спасение, бесплатно получая помощь и приют в течение многих лет после смерти Шереметьева.
Покаяние и молитвы графа были так истовы, что и по сей день в том месте, где выстроил он Странноприимный дом, люди обретают исцеление. Их молитвы и молитвы их близких сплетаются с эхом молитв покойного графа, что впитала эта земля, отчего они становятся громче и весомее. Проникая в стены современного здания, что находится рядом со Странноприимным домом, молитвы питают их живительной силой, которой они щедро делятся с теми, кто жаждет спасения, и с теми, кто жаждет спасти. Со всеми врачами и пациентами московского Института скорой помощи имени Склифосовского.
ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ
Все утро Кирилл улаживал свои имущественные дела с семейным нотариусом, пожилым евреем Самуилом Натановичем Мюльбергом, коротко рассказав ему о пропаже жены и сына. Тот, будучи человеком не только надежным, но и деликатным, не стал задавать лишних вопросов Васютину, который попросил его составить детальное завещание.
— Хоть мы и исповедуем разную веру, я и моя семья будем молиться за тебя и твою семью. Да поможет тебе Всевышний! — опустив глаза, тихо сказал Мюльберг, когда завещание было готово и заверено. — Я верю, что ты спасешь их, — добавил он, прощаясь с Васютиным.
— Только и остается — верить. Без веры я бы и пяти минут не прожил, — мрачно ответил Кирилл, пожимая теплую морщинистую руку старика.
Покинув нотариуса, он выпил нешуточную дозу успокоительного, надеясь, что оно подействует. Васютин физически ощущал, как с каждым днем иссякает ресурс его психики. Нервы заметно сдавали. Отрывистые минуты тревожного сна, которые он выхватывал из ночных часов, наполненных страхом, сомнениями и неосознанной тревогой, не давали ему восстановиться. Нервный тик, дергающий глаза и уголок рта, пугал его. Собственного бессилия он боялся куда больше, чем любых внешних факторов, над которыми он был не властен. Кирилл не мог себе позволить быть слабым в решающий момент, который был еще впереди. Такая слабость могла ослепить его, не дав увидеть и молниеносно принять единственно верное решение, которое спасет Олю с Женькой.
«Буду пить таблетки и стараться спать, — решил он накануне, но, приняв пилюли, так и не смог нормально уснуть, лишь изредка проваливаясь в короткое забытье. — Ничего, лекарство должно помочь. Эффект у него накопительный, так что скоро начнет действовать», — успокаивал себя Васютин, направляясь на встречу с Федором.
Скептически глянув на упаковку таблеток, лежащую на торпеде, он достал еще парочку. Закинув их в рот, разжевал, сморщился и запил минералкой. Кинув взгляд на часы, понял, что опаздывает, и прибавил газу.
К Федору он все-таки слегка опоздал. Подъехав к зданию ТАСС, Кирилл увидел приятеля, суетливо прохаживающегося по узкому тротуару. Заметив «Рэнглер», Федя быстро пошел к машине, по пути вскинув руку и посмотрев на часы.
— Привет! Сколько я тебя знаю, впервые опоздал, — сказал он, садясь в машину и протягивая Кириллу руку.
— Да, пожалуй, ты прав, — обмениваясь рукопожатием, согласился Кирилл.
— Ну что, есть чего интересного?
— Да нет, Федя. Конкретных новостей никаких, — ответил Васютин и неожиданно для себя прерывисто и тяжело вздохнул.
— Совсем ничего? — уточнил Малаев, безнадежно глядя в окно.
— Час назад всех обзвонил, кроме твоих экстрасенсов. Никто ничего не сказал. Продолжают искать.
— Прости, Васютин, что я тебе это говорю, — осторожно начал Федор. — Но ты ведь и сам знаешь, что за пределами Останкина их не найдут.
Кирилл согласно кивнул.
— А у вас там чего? — спросил он без всякой надежды.
— Восьмые сутки без исчезновений. А что толку, если объяснений никаких. И прогнозов тоже. Как слепые котята в коробке, тычемся в свои догадки, как в углы, да и все.
— Ты-то, Федя, что думаешь? Закончилась мистика?
— Вряд ли… Я от природы пессимист. Для меня это все на затишье перед бурей похоже. Как там твой стрингер?
— Убрал его с глаз долой. Спасибо, что предупредил.
— И зачем он тебе сдался? Ей-богу, не понимаю.
— Я уверен, что у парня сверхмощная интуиция. Он в такие ситуации влезал и живым выбирался, что
