Алексий по-сыновьи обнял седовласого старика, морщинистое лицо которого, обрамленное редкой белоснежной бородой, светилось отеческой радостью и гордостью.
— Вот кто передо мной явиться должен был! — чуть задыхаясь, сказал он сиплым голосом, в котором за радостью пряталась надежда.
— Отец Гавриил, так вы знали, что я к вам направился?
— Так как же я знать мог? — чуть прищурившись, риторически спросил настоятель. — Господь мне подсказал. Ты, сын мой, в паломничестве пребываешь, верно?
— Да, так и есть, отче. В Москву иду.
— И что тебя сподвигло на такое послушание?
— Об этом и хочу поговорить с вами, отец Гавриил.
— Всенепременно поговорим, отец Алексий. Но сперва — служба и причастие, а уж потом и разговоры.
Тепло улыбнувшись и тронув его за руку, словно малое дитя, настоятель отправился готовиться к службе.
Когда она началась и хор запел «Христос воскреси из мертвых», отец Алексий стоял в ряду верующих, как и много лет назад, когда он впервые появился здесь, будто покрытый слоем запекшейся крови тех, кого убил на своих и чужих полях сражений, где был по зову долга и греховной тяги к власти над людскими жизнями, которую дарила ему война. Он ясно помнил ту первую в его жизни службу в Троице-Сергиевой лавре. Помнил, как, закрывая собой иконы, перед его взором всплывали сотни лиц людей, бьющихся в предсмертной агонии. Как чувствовал он на своем лице брызги кровавой пены, летящие из их ртов, а крики, рожденные болью и страхом смерти, заглушали мощные голоса певчих церковного хора.
Тогда он не смог выстоять перед алтарем и получаса. Опрометью выскочив из храма, он бегом бросился вон из лавры. Миновав ворота, побежал в ближайшие заснеженные кусты, где, скорчившись, мучительно блевал, исторгая из себя боль и панику вперемешку с желудочным соком. С трудом отдышавшись после приступа рвоты, он ясно понял, что если сейчас же не вернется на службу, то уже никогда не переступит порог храма. Зачерпнув трясущимися руками полную пригоршню снега, он умылся им, пытаясь прийти в себя и оттянуть тот пугающий момент, когда он вновь поднимется по ступеням церковного крыльца.
Если бы Алексей Игоревич Стрешнев знал в ту минуту, куда приведут его эти ступени… К какой новой жизни, ради которой откажется он от столь многого, без чего он не мыслил себя… Вернулся бы он? Много раз задавал он себе этот вопрос, но так и не нашел на него ответа. А лишь благодарил Всевышнего за то, что не знал, а просто истово хотел очищения, не в силах больше жить среди мучительных воспоминаний. Хотел так яростно, что, сплюнув и отерев лицо, он совершил свой первый подвиг, не принесший никому страданий. И получил за него награду, о которой не смел даже мечтать. Свою веру, обитель, братию и паству. Свою новую жизнь.
…После службы, на которой Алексий исповедовался и причастился, отец Гавриил ждал его в беседке, что стояла в дальнем приделе двора лавры, скрытая от глаз прихожан и праздных туристов, увешанных фотокамерами. С трудом дотянувшись до головы своего чада во Христе, он потрепал его по волосам, не в силах скрыть радости от встречи.
— Ну, рассказывай, отец Алексий, как жизнь монашеская течет. Что в Оптиной пустыни? Как настоятель ваш, отец Григорий?
— С Божьей помощью все у нас ладно. Ремонт часовни закончили совсем недавно, хозяйство ведем. Отец Григорий здоров, слава Богу, все мы за него молимся, ведь он нам словно родной отец. Паства стала больше. Идут люди в обитель семьями, с детьми.
— Слышал, что детишки тебя особо любят. А ведь они самые требовательные прихожане. Ничего от них не скроешь, да и такой вопрос порой зададут, какой от взрослых не услышишь.
— А мне легко с ними, отец Гавриил. В них такая светлая простота есть…
— Да… Не зря сказано, что их устами истина глаголет, — согласился настоятель. — Ну, а что паломничество твое? Ты ведь поговорить со мной о нем хотел, так?
— Да, отче, хотел. Совет ваш нужен, — неуверенно начат Алексий, подбирая слова.
— И помощь нужна, — вдруг подсказал ему Гавриил.
Оптинский монах перекрестился, восхищенно сказав:
— Сколько раз я был свидетелем вашего провидения, а каждый раз удивляюсь.
— Да что ж удивительного в том, что духовник свое чадо чувствует? Удивительно было бы, кабы наоборот. В Москву идешь по зову души, так ведь?
— Верно, отец Гавриил.
— В церковь Живоначальной Троицы, что в Останкине, — сказал старый монах, не спрашивая. Отец Алексий кивнул. — Думаешь, молитвою бесовщину ту унять сможешь, — с явным сомнением произнес настоятель, заглянув в глаза своего духовного чада.
— Другого оружия, кроме молитвы, мне Господь не дал, да большего мне и не надо, — ответил Алексий.
— Слышу слова истинно верующего. Значит, сможешь, — довольный ответом, сказал отец Гавриил.
— Да вот боюсь, одному-то мне не сдюжить.
— И то верно. Там поганец нечестивый немалой силой обзавелся. Могуч, лукавый. Ведь никогда до сей поры такого не бывало. Не подвластен разуму людскому. Только верою его одолеть можно.
— Вот и я уверен, отче, что только верою и молитвой. А народ да власть всё на ученых надеются.
— Ну, так у власти земной другой дороги нет, кроме науки да грубой физической силы. А вера — это, отче, твой путь.
— Так были же там священники из Московского патриархата. Службы служили, литургии… — заметил отец Алексий.
— Здесь службой-то одной да литургией не обойтись, — ответил ему духовник. — Здесь бы надо пешком от Оптиной пустыни до Москвы добраться. Да чтоб дьявол в дороге искушал трижды. Верно я говорю?
— Отец Гавриил… — только и промолвил ошарашенный монах.
— Трижды нечистый тебе являлся, так ведь?
— Да, трижды. Правда ваша.
— Знаю, знаю. Посрамить тебя пытался. Дескать, никудышный из тебя христианин и воин Христов. Силу воителя пытался возвысить над силой духа. А после того как не вышло, так силу, Господом тебе данную, обманом опозорить хотел.
Потеряв дар речи, отец Алексий зачарованно смотрел на своего духовника, чуть приоткрыв рот, как смотрят на него самого его юные прихожане, которые приходят на проповедь, пряча в кармане рубахи «гончую» машинку или разодетого пупса. А тот продолжал, улыбаясь одними глазами и посмеиваясь над дьяволом, как и подобает тому, кто сильнее его.
— А в третий раз, когда явился, поклониться ему призывал якобы ради праведного Божьего дела. Так было?
Алексий лишь кивнул, шумно сглотнув.
— И чем искушал? — поинтересовался настоятель.
— Жизни людские спасти предлагал, — ответил монах.
— А мне — веру паствы сохранить. Хитрый, поганец. Знает, кого чем соблазнить. И много жизней?
— Очень. Больше двух сотен.
— Да, немало. Страшно отказать-то было?
— По совести сказать, до сих пор страшно. За людей боюсь. Что, если правда он эти жизни загубит?
— А как же? Обязательно загубит.
Услышав такой ответ, паломник сильно побледнел, зрачки его расширились, а лицо обсыпали крохотные бисеринки пота.
