— И вы еще спрашиваете меня!
— Отчего вы не хотите понять, что вспышка ревности…
— Ни слова более! — прервала его графиня. — Милорд!
Рио-Санто думал употребить ложь для оправдания себя, но ему вдруг стало стыдно; ему, смело отправлявшемуся на преступление, убийство, стало стыдно лжи! Сколько необъяснимого в природе человека!
Читатель заметил, что у маркиза с графиней, кроме любовной тайны, была еще другая, с обнаружением которой могли рухнуть все планы и предприятия Рио-Санто.
Из чувства ревности леди Офелия думала рассказать об этой тайне. Маркиз, проведав, явился к ней, чтобы отклонить беду. Убеждения его произвели на нее свое действие, потому что она пламенно любила его, но он забылся и шагнул далее, чем требовала осторожность.
Чтобы поправить сделанную ошибку, он начал говорить с большим жаром:
— Графиня, вся жизнь моя есть не что иное, как борьба любви с честолюбием, борьба самая мучительная. Пожертвовать честолюбием для меня все равно, что умереть, С другой стороны, я скорее соглашусь умереть, чем жить без вас.
— Но разве вы ее не любите?
— Кого? Мери? Бедный ребенок! Нельзя не любить его! — сказал Рио-Санто с притворным состраданием.
— Я бы хотел любить ее так, как она того заслуживает, миледи, но между ею и мною стоит ваш образ.
— О, если бы вы в самом деле любили меня, дон Хосе! Если бы я была в этом уверена! — страстно воскликнула графиня.
— Верьте, верьте, Офелия! — вскричал маркиз, воодушевленный внезапным и почти искренним чувством. Если бы я не достиг своей цели, то…
— Вы опять стали бы для меня тем же, чем были прежде, дон Хосе? — с лихорадочной живостью спросила графиня.
— Чем был прежде?! Но разве я переменился, миледи? Чем можно вас убедить? Кто знает, что случится? Излечившись от честолюбия, которое снедает меня, я, может быть, приду опять к вашим ногам.
— И может быть, — повторила задумчиво графиня, — вы принадлежали бы только мне?
— Только вам.
С этого момента графиня стала рассеянна. Все ее внимание заняла одна тайная мысль, в которой заключалась не то надежда, — не то опасение.
— Вечером я еду в Ковент-Гарден, — сказала, наконец, Офелия. — Вы поедете со мной?
— К сожалению, я приглашен в ложу леди Кемпбел, но проводить вас — с величайшим удовольствием.
— Ваше согласие неполно, милорд, однако, я принимаю его. Потрудитесь подождать, пока я оденусь.
Графиня вышла и приказала горничной готовить вечерний туалет.
Когда леди Офелия начала торопливо одеваться, то крайне изумила горничную. Как! Ее госпожа, обыкновенно так заботившаяся о вечернем туалете, сегодня так к нему невнимательна!
— Хорошо, Женни, — сказала наконец графиня, — довольно!
— Не прикажете ли убрать ваши волосы, миледи?
— Не нужно, Женни.
— Не прикажите ли приколоть хотя бы несколько цветов?
— Нет, нет! Погоди, Женни, подай мне письменный прибор.
— Миледи, вы изволили забыть, что милорд…
Офелия сделала нетерпеливое движение и Женни поспешила исполнить приказание.
— Теперь ты можешь удалиться! — сказала графиня.
Женни вышла, исподлобья и с удивлением глядя на свою госпожу.
— Это необходимо… — едва слышным голосом говорила графиня, дрожащей рукою опуская перо в чернильницу. — Он сам сказал, что если бы он не достиг цели… — Она остановилась и положила перо.
— Боже мой! Что мне делать! Я не знаю, следует ли…
Она закрыла лицо руками. Пробыв в таком положении с минуту, она схватила перо и с лихорадочной поспешностью начала писать.
— Франк даст мне честное слово, честное слово джентльмена! — продолжала она. — У меня более нету сил оставаться в таком положении: надежда, которую он подал мне своими словами, сводит меня с ума.
Сложив письмо и надписав: «Сэру Франку Персевалю», — она положила его на туалет и вернулась в будуар.
— Там, на туалетном столе я оставила письмо. Отдай его тотчас же на почту, — сказала она попавшейся навстречу горничной.
Через несколько часов, когда Рио-Санто вышел из коляски у театрального подъезда и подал руку графине, к нему подошел человек, всунул в его руку бумажку и скрылся в толпе. Подымаясь за графиней по лестнице, Рио-Санто взглянул на бумажку и прочел: «N 3, с левой стороны. Княгиня де Лонгвиль».
«Какой счастливый случай!» — сказал про себя Рио-Санто.
Глава двадцатая
ТАВЕРНА «ТРУБКИ И КРУЖКИ»
Немного в стороне от королевского Ковент-Гарденского театра находился узенький переулок Бефорлэнский.
В этом мрачном переулке пред открытием театра бродили толпы оборванных грязных мошенников. Переговариваясь друг с другом, бродяги заходили часто в таверну самой жалкой наружности. Над дверями ее еще держался, на заржавленном железном пруте, обломок вывески.
В первой комнате, стены которой были покрыты паутиной и грязью, находился буфет, содержавший около дюжины стаканов; самые лучшие из них имели только немножко поотбитые края. В общую комнату никто не входил, потому что она была засыпана обвалившейся с потолка штукатуркой. Чистая комната была уставлена грязными столами и стульями.
Эту таверну знали под названием «Трубки и Кружки».
За полчаса до открытия театра две весьма замечательные пары вошли в чистую комнату. Первую пару составляли девушка лет тринадцати и дюжий мужчина лет под сорок, который вел свою спутницу под руку. Молодая девушка представляла собою тип тех развратных несовершеннолетних существ, которые составляют самую отвратительную язву Лондона. Худощавость ее доходила до крайности, а бледность лица худо скрывалась под слишком грубыми румянами. Глубоко впалые глаза были окаймлены синевато-бурой полосой и смотрели без всякой стыдливости. Когда она начинала говорить, рот ее искривлялся и из груди слышался глухой хрип. — Звали ее чахоточной Лу.
Наружность ее кавалера Мичела, не представляла ничего примечательного. Это был обыкновенный лондонский бродяга с красным лицом, от неумеренного употребления эля, и рыжими торчащими волосами.
Вторая пара представляла разительный контраст с первой. Ее составляли высокая женщина с грубым, бесстыдным выражением лица и мальчуган. Женщина, лет сорока, была одета в широкий мужской сюртук и женскую шляпу; ноги ее были обуты в сапоги. Звали ее Медж, она курила из коротенькой трубки. Кавалером ее был известный читателю маленький Снэль, брат чахоточной Лу, любимец капитана Педди О'Крена.
— Здравствуй, старая колдунья Пег, — сказал Снэль, с важностью джентльмена обратившись к
