— Хороший обычай, — сказал Мишка. — Если бы у нас был такой, я бы в первую очередь свой дневник выбросил.
Мы засмеялись, а потом Ирина Васильевна сказала:
— Когда я была примерно в вашем возрасте, мы жили на Васильевском острове в большущей коммунальной квартире. И почти в каждой семье были дети. Ну и, конечно, под Новый год каждая семья покупала ёлку и сначала оставляла её в прихожей, у входной двери. Там иногда по девять-десять ёлок стояло. И как же здорово пахло этими ёлками в квартире! Я, бывало, из школы приду, встану в прихожей, стою и нюхаю. А теперь, когда муж ёлку домой приносит, я только и думаю о том, сколько после неё мусора будет.
Ирина Васильевна замолчала, а мы с Мишкой сидели разинув рты и ничего не понимали. Потом она взяла со стола подсвечник и внимательно его оглядела. Огонёк свечи задрожал, и все предметы в комнате будто зашевелились, задвигались.
— А колоть орехи подсвечником не стоит, — сказала она. — Посмотрите, какая вещь-то красивая. И слово хорошее: ПОД-СВЕЧНИК. Звучит, по-моему, гораздо лучше, чем, скажем, «люминесцентная лампа».
— Ясное дело, лучше, — сказал Мишка, и даже в полумраке я видел, как сияла его физиономия. — И понятное к тому же: ставь, значит, его под свечу — и все дела. А то читаю в одной книжке: граф схватил канделябр и ударил незнакомца по голове. Что, думаю, за канделябр такой. Кочерга, что ли? Оказывается, обыкновенный подсвечник.
Ирина Васильевна весело засмеялась, и в этот момент хлопнула входная дверь.
— Мишка! — послышался голос Николая Ивановича. — Почему такая темнотища? Света, что ли, нет?
— Пап, ты? А к нам вот Ирина Васильевна пришла, — невпопад ответил Мишка и почему-то добавил: — В гости.
— Очень приятно, — сказал Николай Иванович. — Сейчас, одну минуту. Я только со светом разберусь.
Я услышал, как чиркнула спичка и через секунду послышался растерянный голос Мишкиного папы:
— Но, товарищи… Тут же нет пробок?!
Наступила нехорошая пауза. А потом Николай Иванович произнёс голосом, не предвещавшим ничего хорошего:
— Михаил! Где пробки?!
Мишка молчал, и я был уверен, что он сейчас, как те каторжники из романа Достоевского, дунул бы куда-нибудь подальше. А землетрясение или цунами подошли бы как нельзя кстати. Одним словом, назревал скандал.
И вот в этот щекотливый момент Ирина Васильевна вдруг вышла в коридор и спокойно так сказала:
— Николай Иванович, не надо. Не ищите пробки. У нас тут свечка горит. Давайте так, при свече посидим.
Амадей
— Подожди, Дмитрий, не уходи, — сказала мама. — Сядь на минутку. Я хочу с тобой поговорить.
Я сел, пытаясь вспомнить, что такого я натворил за последнее время.
Но вспоминалась только сервизная чашка, у которой я проверял термостойкость на газовой плите. Но за чашку мне уже влетело.
Мама села напротив меня и, разгладив на скатерти невидимую складку, сказала:
— Ты бы не хотел учиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте.
Я вздохнул свободнее и бодро ответил:
— Конечно хотел бы. На тромбоне.
— Почему на тромбоне? — удивилась мама.
— Хороший инструмент, — сказал я. — Главное, кнопок никаких нажимать не надо. Работаешь как напильником — взад, вперёд. А вообще я согласен и на арфу. Тоже сильная вещь.
— Не паясничай, — сказала мама. — Я с тобой серьёзно говорю. Знаешь ты, например, что Вольфганг Амадей Моцарт уже в три года умел играть на клавесине? А в девять лет он сочинял симфонии и даже оперы? Тебя не поражают такие факты?
— Поражают, — сказал я. — Но у меня же в три года не было клавесина. А сочинять симфонии я просто не пробовал. Вот возьму да как сочиню что-нибудь такое…
— Болтун ты, — сказала мама и обиженно вышла из комнаты.
«А что, — вдруг подумал я. — Почему бы и вправду что-нибудь не сочинить. Ну не симфонию, конечно, а, например, популярную песню».
И я сразу представил, как моя песня заполняет мировой эфир. Радиопрограмма «С добрым утром» передаёт её три воскресенья подряд, почтальоны устали носить письма на телевидение с заявками на мою песню, в ЦПКиО Кирова она гремит из каждого тридцативаттного динамика, несётся над Финским заливом, и её с восторгом слышат жители города Хельсинки. Даже серьёзная программа «Время» передаёт прогноз погоды под мою мелодию.
В общем, здорово я всё это представил. Вот только сочинить песню оказалось не совсем просто. Во- первых, жутко мешали другие, уже сочинённые песни. Только я начинал сочинять какую-нибудь мелодию, как в голову сразу лезли то «Коробейники», то «Идёт солдат по городу», а то и «Чижик-пыжик».
«Вот чёрт! — с досадой думал я. — Раньше надо было начинать. Как Амадей. Сколько хороших мелодий уже разобрали».
Но я не сдавался и продолжал мычать себе под нос разные звуки. Я так погрузился в творчество, что, наверное, стал мычать слишком громко. Потому что мама вдруг заглянула в комнату и удивлённо спросила:
— Ты что, молишься тут, что ли?
Я ответил, что учу наизусть стихотворение, и продолжал музицировать. Наконец мне показалось, что какая-то свежая мелодия зазвучала у меня в голове. Надо было поскорей её записать. И тут я сообразил, что я ведь нот не знаю! А как без нот музыку запишешь? «Ладно, — решил я. — Запишу пока при помощи слогов. Ну, вроде: ля-ля-ля, ту-ри-ру. Главное, не забыть. А там посмотрим».
Так я и сделал.
Проснувшись на другой день, я сразу схватил листок с записью моей песни. На нём было написано:
Па-ра-ра ти-ду-ду ду-ба-би ту-ри-ру бум-бум!
«Очень интересно, — подумал я, изучив запись. — Но что бы всё это значило?» Особенно меня смущали последние ноты, то есть «бум-бум». И тут я вдруг вспомнил, что у Мишки дома есть пианино. Оно стоит там давным-давно, и никто на нём не играет. Правда, один раз Мишкины родители попытались учить его играть на этом инструменте. Они пригласили для этой цели какую-то троюродную тётю. Но тётя после четырёх занятий заявила, что готова остаток жизни слушать циркульную пилу, но только не Мишкины гаммы. Занятия прекратились.
И вот я отправился к Мишке. По дороге мне довольно легко удалось сочинить ещё одну свежую мелодию, и, поднимаясь по лестнице, я всё время напевал её, чтобы не забыть и «донести» до
