— Вы должны, — сказал Генри. — Ради этого момента вы летели тридцать три часа и пересекли два континента. Осталось сделать всего несколько шагов.
С усилием оттолкнувшись от земли, я с помощью Генри заставила себя сделать шаг.
— Отлично, — сказал он. — Идите, идите.
С каждым его словом я делала по шагу. Наконец мы дошли до двери. Передо мной открылась комната, и я увидела мужчину в яркой нелепой рубашке, протягивавшего, ко мне руки. Он плакал.
Я шагнула ему навстречу и почувствовала себя в его объятиях. Я тоже заплакала. Мы просто стояли, обняв друг друга, и, не говоря ни слова, рыдали. Наверное, для нас обоих этот момент оказался слишком важным.
Молчание нарушил Генри.
— Послушайте, адмирал, а ведь с вас десять целковых!
— Вы правы, черт вас возьми, — сквозь рыдания выговорил отец. Потом и поцеловал меня, и тут я снова залилась слезами.
— Папа, папа, папа... — твердила я.
— Ш-ш-ш, ш-ш-ш, девочка, теперь все в порядке, я с тобой. — Он похлопал меня по спине, словно маленького ребенка. Потом прижал губы к моему уху и тихонько, чтобы никто не слышал, стал напевать мелодию вальса из «Цыганского барона» — песню любви, которая много-много лет назад соединила их с мамулей.
ЭПИЛОГ
Генри Грис и «Нэшнл инквайрер» успешно осуществили свой план, получив исключительное право на освещение встречи Виктории с отцом. В течение трех недель они держали их в уединении на Джон- Айленде, пока в «Инквайрер» не появились три большие статьи об этой встрече со множеством фотографий. После этого состоялась пресс-конференция, на которой представители остальной прессы получили доступ к уже опубликованной в «Инквайрер» информации. Сейчас Генри Грис возглавляет отдел специальных корреспондентов в «Нэшнл инквайрер». Проживает в Калифорнии.
7 июня 1975 года Виктория Федорова вступила в брак с Фредериком Ричардом Пуи, вторым пилотом компании «Пан-Америкен уорлд эйруэйз». Они познакомились на приеме, данном в честь Виктории в Нью- Йорке. Пуи узнал о желании Виктории встретиться с отцом из публикации в журнале «Пипл». Он написал Джексону Тэйту письмо, в котором сообщил, что часто летает в Москву и почтет за честь выполнить любое поручение адмирала. В Соединенных Штатах Виктории подарили пуделя по кличке Моряк, которого ей очень хотелось взять с собой в Москву, и адмирал вспомнил про второго пилота из «Пан-Америкен», попросив послать Пуи приглашение на прием.
Чета Пуи проживает в Южном Коннектикуте вместе с сыном Кристофером Александром (которого так назвали в честь отца Фреда Пуи и тети Виктории), родившимся 3 мая 1976 года. Вместе с ними живет и пудель Моряк.
Зоя Федорова живет, как и прежде, в Москве, и по-прежнему пользуется популярностью как актриса кино. Раз в год ей предоставляют визу на трехмесячную поездку в Штаты для встречи с дочерью, зятем и внуком.
27 апреля 1976 года Зоя повидала наконец своего Джексона во время очень краткого визита к нему в Оранж-парк. Говорили они в основном о дочери и о внуке, которому предстояло вскоре появиться на свет. Больше они никогда не встречались.
Доктор Ирина Керк по-прежнему преподает в Университете штата Коннектикут. Она регулярно перезванивается с Викторией, время от времени они встречаются.
Джексон Роджерс Тэйт умер от рака 19 июля 1978 года в возрасте 79 лет. Он принимал деятельное участие в работе над той частью книги, которая касается его лично. Он успел прочесть первую половину рукописи, но не дожил до выхода книги в свет.
Воспоминания Виктории Федоровой обрываются в тот момент, когда ее мать Зоя Федорова была еще жива и радовалась предстоящей встрече с дочерью и внуком в Америке. Но судьба распорядилась иначе: она трагически погибла от рук убийцы. Преступление это до сих пор не раскрыто. Мы сочли возможным поместить вместо послесловия рассказ Юрия Нагибина, мастерски написанный и психологически тонкий — художественную версию случившегося. Разумеется, это прежде всего именно версия, версия писателя, а не выводы следствия. Перефразируя известный афоризм, можно сказать: когда молчит прокуратура, слышны музы.
Афанасьич
Юрий Нагибин
Праздник по обыкновению удался. Его ритуал был раз и навсегда установлен еще в те давние времена, когда страна впервые отмечала День своих покое защитных органов. Сперва Шеф душевно поздравил собравшихся и тех, кто по служебным заботам не мог присутствовать на вечере, потом его первый заместитель сделал получасовой доклад, в конце торжественной части зачитывались приветствия, а после короткого перерыва был дан большой концерт лучшими московскими силами. Программа концерта тоже не менялась: па-де-де из «Лебединого озера», ряд популярных эстрадных номеров — акробатика, жонглирование, фокусы, русские пляски, пародии на известных артистов, советские песни, военные и лирические, а завершалось все выступлением знаменитого тенора, который медленно выходил из-за кулис и вдруг раскидывал руки, словно хотел обнять весь зал, и с широчайшей силой, удивительной в сильно пожилом человеке, моляще-требовательно призывал присутствующих сеять разумное, доброе, вечное. И когда расплавленным серебром изливались последние слова: «Спасибо сердечное скажет вам русский народ», Афанасьич неизменно пускал слезу и наклонял голову, чтобы другие не заметили его слабости. Уловка не помогала, люди подталкивали друг дружку локтями, кивали на плачущего оперативника, но делалось это с доброй душой — Афанасьича любили и уважали, никому и в голову не приходило потешаться над милой и трогательной чувствительностью человека такой закалки.
Сморгнув слезы, Афанасьич украдкой следил за красивыми жестами певца. Дав истаять последней ноте, певец резко поворачивался к единственной ложе и делал такое движение, будто хотел пасть на колени в экстазе мольбы. И тогда Шеф делал ответное условное движение, имеющее якобы целью удержать артиста, не дать ему грохнуться стариковскими коленями на помост. Артист как бы против воли оставался на ногах, лишь ронял в глубоком поклоне голову с зачесанными через лысину пушистыми белыми волосами. И зал, восхищенный артистизмом обоих участников пантомимы, взрывался аплодисментами.
И на этот раз действие развивалось, как положено. С удовольствием наблюдая за скрупулезно выверенным поведением артиста, Афанасьич вдруг озадачился его возрастом. Он уже был седым стариком, когда Афанасьич увидел его впервые. А ведь минуло четверть века, если не больше. Как сдали за эти годы все остальные непременные участники концерта. Беспощадным оказалось время к балетной паре: партнер едва удерживал на руках жилистое, потерявшее гибкость тело балерины, и страшна была ее улыбка, напоминающая оскал черепа; жонглер ронял шары и булавы, заменяя былую ловкость, покинувшую подагрическое тело, лихими вскриками, изящными поклонами и воздушными поцелуями. Старость не пощадила никого, но аудитория все равно любила их и не хотела менять на молодых. Здесь умели чтить традицию. Лишь над этим седым Орфеем быстротекущее было не властно.
Афанасьич еще думал о загадках времени, когда артист повернулся к ложе и — незаметно для людей средне наблюдательных и более чем отчетливо для острого глаза Афанасьича — удержался от условного коленопреклонения. Афанасьич оценил реакцию старого сценического волка, успевшего заметить, что сумеречная глубина ложи не скрывает осанистой фигуры Шефа, и посчитавшего ниже своего достоинства
