- Лежать в больнице?.. В одной палате с трясущимися, гниющими заживо старцами?! А то, чего доброго, в коридоре…
- Ну что вы, Юлечка, роскошная, престижнейшая клиника, отдельный бокс с японским видеомагнитофоном (я закатила глаза), кнопочным телефоном и шелковыми шторами - и все полностью оплачено. Это Елизавета Львовна постаралась. (Вы знаете, Юлечка, кто у нее муж?.. Очень крупная шишка!). Да вы не печальтесь, моя прелесть, это займет-то всего дня три…
- Геронтология, значит, - задумчиво сказала я. - Сволочи.
Меня так и подмывало сообщить этим умницам из деканата, что их «уважаемый коллега», которого они вот так, походя, записали в глубокие старцы, делит со мной ложе наслаждения не менее трех раз в неделю - а иногда и по нескольку раз за один присест!! То-то бы они удивились, наверное!.. А ведь он даже не любил меня по-настоящему. Случись на моем месте кто другой, помоложе, он бы, наверное, только обрадовался подмене; я поняла это еще в самом начале нашей связи, когда однажды он назвал меня своим «эликсиром юности». Уходящая, утекающая сквозь сухие старческие пальцы молодость - вот что было его истинной страстью, идеей-фикс; в слепой погоне за ней он позволял себе становиться смешным и даже страшным, навязчиво ухаживая за молоденькими студентками и при случае покупая их благосклонность кругленькими «отлами» в зачетных листах. Он и в этот-то проклятый Центр Геронтологии согласился лечь лишь потому, что все еще надеялся повернуть время вспять… Иногда я думаю - как все-таки странно, что мой Влад, истинный «профи», квалифицированный медик и великолепный психолог-клиницист, мог так легко дать Смерти себя провести.
2
Несмотря на все те радужные, пионерски-бодрые тона, в которых профессор Калмыков обрисовывал мне предстоящее испытание, в глубине души он, конечно же, отчаянно трусил - и все прикидывал, не окажется ли деканатовский подарок Троянским конем? и не заставят ли его врачи, пригрозив смертельным исходом, отречься от излюбленных удовольствий - моей любви, например, или там компьютерных игр, коньяка, преподавания?.. Были у него, впрочем, и другие страхи, посерьезнее. Помню тот вечер, когда пугающая перспектива разлуки (все это время казавшаяся мне если не чисто гипотетической, то, по крайней мере, весьма отдаленной!) вновь напомнила о себе - на сей раз куда более реальным и зловещим образом: в виде черных окон в сетке расписания занятий для четвертого курса, куда мой взгляд упал случайно, по прошлогодней привычке (четкость и старательность штриховки выдавали твердую руку Елизаветы Львовны, замдекана); не успев еще толком осмыслить увиденное, я тут же со всех ног бросилась на четвертый этаж - поинтересоваться у Влада лично: что все это, собственно, значит?.. - А то, - ровным голосом отвечал профессор, сосредоточенно разворачивая на столе длинный лист «миллиметровой» бумаги с прыгающим на ней рисунком электроэнцефалограммы, - а то, Юлечка, что сегодня у нас с вами - прощальный вечер; пожелайте мне ни пуха, ни пера. - Он, оказывается, все это время скрывал от меня точную дату - боялся, видите ли, лишний раз травмировать мою психику…
Ну ладно, чего уж там - к черту; короче, в тот вечер мы с ним устроили «проводы» и нахлестались «Хеннесси» вдрызг. Тогда-то он, наконец, и признался напрямик, что ему, мол, слегка не по себе: опытным врачам наверняка предстоит обнаружить в его организме массу всевозможных красот - хорошо, если только тех, о чьем существовании он и раньше смутно догадывался (предпочитая, впрочем, особо о них не задумываться), - но, чего доброго, и тех, о которых он до сих пор не знал и, может статься, так никогда и не узнал бы без постороннего вмешательства. Помнится, как-то раз, затеяв в квартире ремонт, он отвернул в кухне дряхлый, вечно текущий водопроводный кран, чтобы призвать его к порядку; отвернуть-то отвернул, а назад привертеть не смог - слишком уж все там прогнило и проржавело, так что при первом же грубом прикосновении посыпалась труха, в которую, оказывается, давно уже превратился металлический корпус… в общем, в конце концов пришлось менять не один только кран, но и вообще всю сантехнику, и слесари недоумевали, как, на каких соплях все это до сих пор держалось. Ясно было одно - держалось, пока не трогали; вот так же, Юлечка, и человеческий организм… - и, кстати, раз уж мы заговорили о кранах,
В первый же вечер я навестила его. Шторы на окнах и впрямь оказались шелковыми, теплого желто- золотистого оттенка, с пышными кистями на уголках; осторожно отведя их рукой, я увидела чудный тихий скверик - с желтеющими тополями, уютными скамеечками и заасфальтированной окружной дорожкой, по которой рука об руку прогуливались трогательные пожилые парочки. Порадовал меня и внутренний антураж бокса - тут был мягкий диван с черной кожаной обивкой, и «видак» на передвижном столике, и два белых венских стула, и явно антикварная прикроватная тумба красного дерева, на которую я, удивляясь собственной дерзости, выложила «гостинцы» - букет садовых ромашек, пакет с апельсинами и три остросюжетных детектива в ярких, соблазнительных обложках. Впрочем, очень скоро мне пришлось обнаружить, что Влад и без меня тут явно не скучает. Кто-то - я так никогда и не узнала имя героя - снабдил его увесистой стопкой порнокассет, которые хранились ныне в тумбочке и которыми он, благодаря пресловутому «Панасонику», мог наслаждаться целыми часами - в промежутках между процедурами; кто бы это ни был, спасибо ему, так как обещанные «три дня» в конце концов растянулись до двух недель - в организме Влада и впрямь оказалось полным-полно всяческих болячек, требующих тщательного рассмотрения. Что именно это были за болячки, Влад не пожелал со мной обсуждать; лишь однажды в палату влетел улыбающийся белозубый рентгенолог с пачкой негативов и с порога радостно завопил: «Нехорошее затемненьице у вас, Владимир Павлович!!!» - но ему пришлось тут же умолкнуть, сникнуть и ретироваться под воздействием страшной гримасы и выразительной жестикуляции стеснительного Влада.
Мои ромашки успели засохнуть, когда профессор, наконец, засобирался на выписку - правда, не с пустыми руками, а с месячной путевкой в спецсанаторий, куда направил его Центр Геронтологии; вот тут-то я, все это время старавшаяся, подобно профессору, делать хорошую мину при плохой игре, и сломалась, и впала в уныние - заведение располагалось где-то под Ногинском, где я при всем желании не могла навещать своего любезного. Тот утешал меня как мог, лукаво намекая, что, дескать, его подлеченный организм сулит нам в будущем массу сладостных утех. Я поддакивала и крепилась до последней секунды, бегая по магазинам в поисках удобоприемлемой бутылки для главврача, помогая Владу стирать, гладить и упаковывать вещи и провожая его до остановки, откуда ходил фирменный рейсовый автобус Центра, - но, стоило тому скрыться из виду, не выдержала и дала волю слезам. Хорошо, что Влад не видел их - я вряд ли смогла бы объяснить ему, почему мне так грустно. «Подумаешь, месяц!» - сказал он, забираясь в автобус. Да, месяц можно пережить, но что-то во всем этом присутствовало куда худшее, чем просто тоска разлуки: отчего-то у меня было чувство, что отъездом его завершается очень важный для нас и, может быть, счастливейший период; что нам уже не удастся перекинуть мостик через этот временной разлом; что мы с Владом встретимся уже не теми, какими расстались, - а, значит… значит, мы простились навсегда…
Эти настроения весьма сказались на моей успеваемости: растущий с каждым днем груз пропущенных лекций грозил лавиной обрушиться на мою голову в самый разгар осенней сессии. Но до нее надо было еще дожить. А пока я, не в силах ни на чем сосредоточиться и все больше погружаясь в сомнамбулическое состояние пассивного ожидания, прогуливала занятия - и в неурочное (то есть как раз в самое что ни на
