и, когда в поле моего зрения показывался особняк, бывший тогда не в пример нынешнему блеклым и ободранным, приступала к обычному своему ритуалу: намеренно отвернувшись, принималась старательно разглядывать не менее знакомые здания по другой стороне, спрашивая себя: хватит ли мне на сей раз силы воли, чтобы пройти мимо особняка и мимо вот этого тополя, не повернув головы? Но каждый раз, поравнявшись с деревом, не удерживалась и все-таки поворачивала голову, чтобы взглянуть в окно, покрытое толстенным слоем пыли, и в миллионный раз увидеть в нем то, что видела каждый день: сидящую на подоконнике огромную, страшную, желтоволосую и безглазую - глаза у нее были выворочены наизнанку, - одетую в грязно-розовое платье мертвую куклу.
- Куклу?.. Вот в этом самом окне? - недоверчиво спросил Влад у моего отражения; удивленно взглянув на него, оно ответило:
- Да.
Профессор вдруг резко повернулся ко мне и долю секунды смотрел на меня странным взглядом. Затем он обнял меня, - это было так неожиданно, что я, все еще погруженная в детские воспоминания, не сразу сообразила, что происходит, решив, что старик, растроганный моей исповедью, попросту хочет по-отечески меня утешить; но следующий миг уже не допускал никаких разночтений. На несколько долгих секунд окружающий мир заполнил легкий древесный аромат лосьона для бритья, забавно переплетающийся с запахом молодых почек и коры…
Зубы у него, к счастью, оказались свои. Если, на беду, деревья наделены разумом, мелькнуло у меня в голове, то видавший виды тополь, к которому я теперь так плотно притиснута, полагает, наверное, что вернулась Симочка, которую Влад, судя по отточенности его движений, не раз подобным образом ласкал под этим старым патриархом.
Мой первый поцелуй. Мой второй поцелуй. Мой третий поцелуй… Удивительно, но в этот миг я почему-то не испытывала никакого счастья - несмотря на то, что именно сейчас как никогда поняла, что профессор с его уникальным лицом - единственный, кого я когда-либо буду любить: мною владела, скорее, грусть, - и еще какое-то неясное чувство, что-то вроде тоскливого страха... Видимо, и сам профессор ощущал нечто похожее, - когда он, наконец, отстранился, я увидела, что губы его плотно сжаты, а взгляд сух и даже суров; ни слова не говоря, он двинулся вдоль тротуара, и я, не решаясь снова взять его под руку, робко последовала за ним. У ближайшего перекрестка, так и не дойдя до моего дома, мы, наконец, простились - официально и деловито, избегая глядеть друг другу в глаза.
Но как-то так вышло, что следующий вечер я провела уже в святая святых - в его спальне!.. Влад встретил меня по-домашнему, в уютно-махровом полосатом халате, в шлепанцах с помпонами; тахта его, когда я вошла, оказалась зазывно расстеленной, что немного смутило меня; романтический натюрморт, расставленный на маленькой прикроватной тумбочке - хрустальная ладья, ломящаяся от фруктов: груш, персиков, винограда в ассортименте, развесившего по массивным бортам где легкомысленные, а где и тяжелые гроздья круглых или удлиненных, глянцевитых или матовых бобошек - освещался неуверенным пламенем трех плоских круглых свечек, сонно плавающих в широком стеклянном сосуде с водой. Впрочем, очень скоро Влад задул и их, - и в спальне воцарился абсолютный мрак. Как я ни старалась, мне не удавалось разглядеть даже собственных пальцев, - и после недолгого недоумения я, наконец, сообразила, в чем дело: видимо, профессор все-таки немного стыдится своего хоть и моложавого, но уже увядающего тела и не хочет показываться мне на глаза. Ольге, помнится, подобные предосторожности не помогали.
Так ведь и он меня не увидит?.. На это Влад ответил - размеренно и неторопливо пояснил откуда-то из мрака, - что он, дескать, кинестетик: зрительные ощущения всегда стояли для него ниже телесных и даже слуховых. Он, например, не смог бы даже под пыткой ответить, какого цвета перила в здании нашего факультета, зато готов хоть сейчас описать всю ту сложную гамму ощущений, что они доставляют его ладони по пути в кабинет. Короче: поначалу дерево гладкое и чуть прохладное; потом, примерно в районе второго этажа, как раз там, где слуховые рецепторы начинают понемногу раздражаться противными голосами коллег, доносящимися из аудиторий, коже тоже становится слегка не по себе - оттого, что ровную, приятную гладкость, по которой так хорошо было скользить ладони, сменяет колкое почесывание попавших в краску песчинок и волосков; ну, а когда постылые менторские голоса, наконец, уступают место унылым завываниям Космобратьев, большой палец вдруг спотыкается о
Тут я пожалела, что не догадалась раздеться где-нибудь в прихожей, в гостиной, ну, на худой конец, в ванной: густая, плотная тьма, стоящая в комнате праздничным студнем, не оставляла ни малейшего шанса на то, что поутру мне удастся отыскать свои вещи, которые беззвучно проваливались в ничто и исчезали там навсегда. Избавившись от последнего покрова, я зашарила в пустоте руками, пытаясь нащупать краешек постели или хотя бы живую, теплую конечность старшего и более опытного товарища, - но Влад не спешил мне помочь; откуда-то из мрака доносился его ровный, размеренный голос - единственный ориентир в черной дыре, где меня невесть как угораздило очутиться.
Он вспоминал удивительный чуВственный мир, в котором жил маленький Владик - так, по свидетельству родителей, его звали в детстве. Да-да, именно «по свидетельству родителей», - ибо сам Влад не может этого помнить: в то время любые звуки воспринимались им как потоки разнородных колебаний, проходивших по телу приятными волнами или раздиравших его мучительной, резкой болью, в которой было тем не менее что-то сладкое, - а то и рождавших целую гамму ощущений, где боль и удовольствие чередовались. Еще интереснее были ощущения тактильные - то успокаивающие, то возбуждавшие, сходящиеся в различные сочетания немыслимой красоты, пронзавшей счастьем все его существо, - а потом разрывающиеся кошмарными, смертоносными фейерверками, от которых он на долгое время терял сознание. Разнообразные запахи и мельчайшие температурные колебания (сильных Владик вообще не переносил и попросту уходил в астрал!) были своеобразным фоном всей этой мистерии…
И вот, в один ужасный день, волшебный мир прекратил свое существование. Это произошло так внезапно, что Калмыков и теперь помнит тот неописуемый миг, когда все его существо поглотила серая, жуткая, тошнотворная мгла: она и до сих пор остается самым страшным его воспоминанием, рядом с которым блекнут все позднейшие невзгоды. Конечно, тогда он не мог еще здраво судить о том, что происходит. А происходило вот что: беспомощного, постоянно орущего и, как считали взрослые, страдавшего нервными припадками ребенка лечили медикаментозными препаратами, снижающими чувствительность до нуля!.. Калмыков до сих пор содрогается, вспоминая то кошмарное, невыразимое ощущение, что испытывал тогда обезнервленный Владик - ощущение
Впрочем, оговаривается Калмыков, только в этом аду он и смог стать полноценным человеком: лишенный болезненной остроты ощущений, что до сих пор составляла ткань его существования, он потихоньку учился довольствоваться оставленными ему крохами - и к тому времени, как врачи сочли нужным прекратить медикаментозное лечение, уже практически ничем не отличался от своих сверстников, а многих, пожалуй, даже превосходил в умственном плане…
Но вот что интересно: с годами он все чаще ловит себя на мысли, что обыденная, «нормальная» жизнь
