ЕЕРОДИТЕЛИ

добирались до него, из неоспоримой культурной ценности успел превратиться в место встреч и дружеских попоек абитуриента, студента, аспиранта, доцента и, наконец, профессора Калмыкова со товарищи.

Уж и не вспомнить, что за спектакль давали в тот вечер в театре «Современник» (тоже, кстати, пиковом месте Калмыковской жизни!), - но, так или иначе, к десяти часам вечера на остановку валом повалил народ - еще не до конца остывшая зрительская масса. Косвенным образом это обстоятельство и заставило, наконец, Влада замолчать. Когда пять минут спустя мы, вслед за прочими желающими, поднялись в салон трамвая, нам на двоих досталось, как выразились бы мои родители-«физтехи», «одно и только одно» свободное местечко; видимо, боясь утратить и эту вакансию, профессор с кисленькой улыбочкой предложил мне устроиться у него «на коленочках». К вечеру я всегда чувствую себя уставшей, так что, при всей моей девичьей стыдливости, отказаться было бы неконструктивно; я уселась, Влад сцепил руки замком на моем животе - и больше до самого конца пути не произнес ни слова, лишь время от времени я ощущала затылком его теплое, чуть влажное дыхание, а при особо резких остановках он утыкался носом в мои волосы… Народ уже давно рассосался, опростав места, но мы оба из какой-то странной неловкости не осмеливались шевельнуться - и опомнились, лишь когда пришла пора выходить.

Я надеялась: он предложит проводить меня до дому. Не предложил… Нет, предложил! - как раз в ту секунду, когда я, тихо вздохнув, смирилась с разочарованием: изогнул руку в элегантную петлю и выразительно посмотрел на меня. Я с готовностью за него уцепилась, - и мы, вновь слившись, таким образом, в одно целое, не спеша зашагали по тихой улочке мимо помпезных и романтичных, старинных или выстроенных «под старину», по-вечернему молчаливых строений.

Одно из них занимает школа, где я училась когда-то: само здание было пока скрыто от наших взоров, зато с каждым шагом все отчетливее вылепливался грубый рельеф коры двух огромных, раскидистых, узловатых дубов, безжалостно взламывающих могучими корнями пришкольный тротуар, - по легенде, они были посажены выпускниками 40-го года, из которых никто не пережил 41-й: уже на моей памяти деревья были снабжены массивными мраморными досками, что, словно мироточивые иконы, ежегодно во время весеннего сокодвижения заливались коричневатыми подтеками. Сейчас, в слабом свете уличных фонарей, это производило еще более мрачное и трагическое впечатление, нежели днем; дорога была совершенно пустынна, и звук наших шагов, гулко раздававшийся в тишине, казалось, пронизывал улочку насквозь от истока до устья.

– Моя школа, – задумчиво произнес Влад, когда последнее старое дерево осталось позади; хотел сказать что-то еще, но передумал - и, как мне показалось, погрузился глубоко в свои мысли: лицо его, освещенное мертвенно-фиолетовым светом фонарей, представляло собой неподвижную маску печальной сосредоточенности.

Поняв, что он, повидимому, вспоминает что-то, мне неведомое, я поспешно отвела взгляд и уставилась на тихо ползущую под нашими ногами тускло-сливовую дорожку тротуара. Две человеческие тени, ежесекундно клонируемые фонарями, без остановки разыгрывали на ней маленький, но весьма поучительный спектакль в социально-психологическом духе: едва народившаяся тень, поначалу блеклая и слабенькая, медленно, но неумолимо набирала силу, исподволь высасывала жизнь из своей черной, четкой предшественницы, постепенно и хитро оттесняла ту на задний план в расчете самой сыграть ее роль, - и, наконец, добившись своего, две-три секунды праздновала победу, не замечая, что сзади уже подрастает следующая, с виду совсем неопасная кандидатура на место под фонарем…

- Остановимся, - вдруг сказал Влад, и я вздрогнула от неожиданности. - Я хочу вам кое-что показать.

Я растерянно огляделась: размышления, навеянные тенями, так увлекли меня, что я совсем перестала следить за дорогой и даже не заметила, как мы успели миновать больше двух ее третей.

Мы стояли у небольшого трехэтажного особняка, в стенах которого не так давно обосновалась богатая, повидимому, иностранная фирма: въехав сюда три-четыре года назад, новые хозяева привели в порядок дряхлое, полуразрушенное строение, придали фасаду веселый изумрудный колер, вымостили тротуар у подъезда белым кирпичом и по-новому застеклили окна, сделав их зеркальными с внешней стороны. Красиво. Однако Владу, оказывается, не было никакого дела до фирмы:

- Посмотрите, - тихо сказал он, - в этом доме когда-то жила моя покойная жена. Вот ее окна.

Окно, на которое он указывал, располагалось так низко, что мы с профессором, стоя перед ним, могли видеть свои отражения почти в полный рост - две темные, расплывчатые, плохо различимые в полумраке фигуры, одна почти на голову выше другой. Немудрено, сказал Влад, за шестьдесят лет асфальтовый слой здесь утолщился, должно быть, на добрый метр; но в то время, о котором он говорит, окна располагались достатошно высоко - так, что ему, маленькому и тщедушному второкласснику, приходилось изо всех сил подпрыгивать, чтобы хоть на секунду предстать пред удивленными синими очами своей юной пассии.

Лицо Влада Вспоминающего было спокойным и торжественным. Вот на этом самом месте, Юлечка, где сейчас отражается ваше милое личико, полвека с лишним тому назад можно было увидеть столь же милую Симочку, ее тугие косички с белыми бантами и светлую, вьющуюся челку: письменный стол, за которым она, круглая отличница, готовила школьные задания, стоял точнехонько у окна, куда он, хулиганистый пацан, швырял и швырял мелкими камушками, пока оно не распахивалось настежь, и вместо ожидаемой Симочки в нем не появлялось толстое, красное от злости лицо ее бабки (она, кстати, так и не дожила до внучкиной свадьбы с ненавистным ей «лиходеем»).

В конце второго класса случилось чудо - учительница в воспитательных целях «прикрепила» Симочку к нему, двоечнику и хулигану, и с тех пор они возвращались из школы и делали уроки вместе, - и он до сих пор помнит, как, замирая от обрушившегося на него счастья и не веря ему, смотрел из ее окна на улицу, на то место, где он еще недавно слонялся туда-сюда, переполняемый злостью и безнадежностью, и где теперь не было никого, кроме старого тополя, единственного поверенного его тайных мучений. Тополь тот же самый, только окна опустились почти к самым ногам и Симочки уже нет, - а в зазеркаленные окна инофирмы камушками, пожалуй, не покидаешься. Пойдемте?..

Сейчас. Мы с вами, Владимир Павлович, однокашники, мы ходили в одну школу - пусть и в разные эпохи, и у меня от этого особняка - и от этих окон - остались свои воспоминания, хоть и не столь романтические. Что?.. Конечно же, поделюсь, какой разговор.

В те дни, когда я ходила тут с ранцем за плечами, дом был уже полностью заброшен, неизвестно кому принадлежал, и в нем давно никто не жил - кроме неодушевленных созданий, неизменно вызывавших во мне сладкое, сосущее под ложечкой чувство восторга и страха, которое я вскоре привыкла принимать по утрам вместо чашки кофе, чтобы как следует взбодриться перед новым учебным днем; эта потребность - взбодриться - и заставляла меня каждое утро проходить именно здесь, никуда не сворачивая, хотя существует куда более быстрый, близкий и безопасный путь к школе, что называется дворами, - кстати, в одном из этих дворов несколько лет назад убили известного телеведущего (Влад уважительно и скорбно кивнул головой).

Итак, ежеутренне, с ранцем на спине и пакетом со «сменкой» в руке я шагала по этой вот самой улице, -