Если они умирали, он помнил голоса их жен, матерей и отцов в телефонной трубке до и после того, как он говорил: «Мгновенно». Он сохранил в себе все их увечья, внутренне изобразил их с такой же четкостью, с какой изобразил для генерала Петреуса «нашу войну» в виде схемы с кружками и линиями, но теперь уже это была совсем другая война, его собственная, личная. Постепенно он начал понимать, что, даже когда иракские дела давно будут окончены и забыты, эта война все равно с ним останется, и сейчас, добавляя к схеме новые кружки и линии, он оглядел стол.
— Какой-то запредельный мир, — проговорил он с нежностью.
Повернувшись к Керби, он спросил, как у него дела, и вместо ответа Керби отстегнул от руки фиксатор и продемонстрировал бесполезно болтающуюся кисть.
— Когда мы поедим, я свои шрамы покажу, — сказал он.
Козларич повернулся к Джошуа Уолду:
— Как они с тобой поступили? В конце концов ампутировали половину?
— Да, сэр, — сказал Уолд.
— Так что ты теперь маленько косолапишь?
— Да, сэр.
Он повернулся к Фрадере:
— На руках не пробовал ходить?
— Много раз, — ответил Фрадера. — Пару раз даже до сортира на руках пытался.
— Да что ты! — удивился Козларич.
— Не лучший способ, — сказал Фрадера.
— Пожалуй, не лучший, — засмеялся Козларич.
— Занятно бывает видеть, когда парень после ампутации делает отжимания, — сказал Луни.
— Да, отжался — и все тело в воздухе, — сказал Фрадера. — Легче тем, кому отрезали выше колена.
— У меня не выходит, — сказал Миксон.
— Потренируйся — и выйдет, — заверил его Фрадера. — Ты давно здесь?
— С сентября, — ответил Миксон.
— С сентября. Ну, это мало. Сможешь, сможешь, не переживай, — сказал Фрадера.
Хотя все эти солдаты жили теперь в АМЦБ, они видели друг друга не так уж часто, а все вместе, как сегодня, и подавно не собирались. Реабилитация по большей части была личным занятием, и сейчас, разговаривая, делясь новостями и сопоставляя повреждения, ни один не проявлял ни малейшей злобы или горечи. Но поодиночке они порой вели себя иначе. В палате у Этчли, к примеру, имелась специальная баночка, куда он складывал осколки, всё новые и новые, пластиковые и медные, которые извлекал из своего тела сам. Врачам, похоже, не было дела до всех инородных частичек, по-прежнему находившихся в нем, поэтому он частенько входил в ванную, где было светлее всего, с ножом и пинцетом, и резал, ковырял, вытаскивал. До сих пор в его правой руке и правой ноге сидело множество осколков, а последний он вынул из левой кисти — это был кусочек меди, застрявший в перепонке между двумя пальцами.
— Когда втянешься, не больно, — утверждал он, но, если бы даже и было больно, он бы все равно этим занимался.
— Я потому их вытаскиваю, что не хочу никакую иракскую дрянь в себе носить, — сказал он, и этим его настроением объясняется также, почему он ходил в рубашках с короткими рукавами, хотя его правая рука была страшно обезображена шрамами: — Я хочу, чтобы люди видели, во что обходится война.
А вот что он думал о самой войне:
— Вранье. Эта война — вранье от начала до конца.
А вот почему он вставлял искусственный глаз с перекрестием прицела вместо зрачка:
— Потому что я не хочу делать вид, что у меня два глаза.
В столовой, однако, этой желчности в нем не чувствовалось. Очень серьезно Этчли стал рассказывать Козларичу, что всего у него четыре искусственных глаза: два похожих на обычные, один светящийся в темноте и тот, который сейчас вставлен. Он поднял руку. Вытащил глаз. И протянул его Козларичу. Все сидящие за столом засмеялись.
— Вставь, вставь его обратно! — потребовал Козларич, тоже смеясь, и теперь он решил произнести короткую речь. Эта его речь была похожа на другие, над которыми солдаты, говоря о нем между собой, иногда посмеивались. Но не в этот раз. В этот раз они впитывали каждое слово. — Парни, то, что вы сделали, не пропадет впустую. Об этом я позабочусь, моя единственная цель в жизни — драться и победить. Но для каждого из вас сейчас единственная задача — улучшить свое здоровье, — сказал он. — Словом, я в вашей команде и всегда в ней буду. Мы одна семья. Вы дрались за меня; я буду драться за вас всю оставшуюся жизнь. Хорошо? Договорились?
Они кивнули.
— Кто-нибудь был бы не прочь в воскресенье опять туда со мной рвануть? — спросил он.
Уолд поднял руку.
Миксон, у которого обе ноги были отрезаны выше колена, тоже поднял.
— Я бы вернулся. Совершенно серьезно. Вернулся бы, — сказал он.
Козларич встал и поблагодарил всех по очереди.
— Все идет хорошо, — сказал он, обойдя вокруг стола, а потом, выполняя обещание, отошел в сторонку с сержантом Эмори и его женой Марией, чтобы рассказать им все, что он знал о событиях того дня в Камалии после выстрела снайпера, рассказать настолько подробно, насколько им захочется услышать.
— Значит, ты и другие парни были на крыше… — начал он.
— …Не знаю, будет ли вам лучше теперь, когда вы услышали, — сказал он, закончив рассказ.
Мария Эмори, плача, покачала головой.
— Это изменило нашу жизнь навсегда, — сказала она.
— Это жизнь каждого человека меняет навсегда. Вот что делает с нами эта война, — сказал Козларич, и, пока он продолжал говорить, рассуждая о том, что жители Камалии в тот день обрели надежду, Марию Эмори память относила назад, и она чувствовала примерно то же, что во время визита в госпиталь президента Буша.
Ей думалось: «Рассказать ли ему теперь о том, что я знаю?»
О том, какую депрессию испытывает ее муж.
О том, что однажды он нарочно упал на кафельный пол и, когда она вошла и увидела его лежащим, сказал, что хотел разбить себе голову и умереть.
О том, что однажды он умолял ее дать ему нож.
О том, что однажды он просил дать ему ручку, чтобы он мог проткнуть себе шею.
О том, что однажды, отчаявшись просить нож или ручку, он попытался прокусить себе вены на запястьях.
Она продолжала плакать, когда ее муж сказал что-то Козларичу. Его голос был тихим и по-прежнему не совсем внятным.
— Что-что? — переспросил Козларич, не расслышав.
— Счастливого пути, — повторил Эмори.
— Парни мне боевой дух, на хрен, подняли дальше некуда, — сказал Козларич, выйдя наружу. Он имел в виду Эмори. Он имел в виду Миксона и Этчли. Он имел в виду каждого из них, включая Данкана Крукстона, к которому он опять заглянул перед самым ланчем.
К тому времени, как он второй раз пришел в палату Крукстона, Ли и Меган Крукстон уже были с головой погружены в повседневные дела. Ли обычно просыпалась первая и, осознав, что она по-прежнему в АМЦБ, а не дома в Денвере с мужем и пятью другими сыновьями, вставала и отправлялась в госпиталь, где каждое утро в вестибюле ее встречало лицо улыбающегося Джорджа У Буша на фоне американского флага.
Данкан, конечно, тоже снялся на фоне флага, как и все солдаты без исключения. Одних фотографировали в Форт-Райли, других в Рустамии, но процесс всегда был один и тот же: флаг прикрепляли к стене, солдаты становились перед ним по очереди, и кто-то щелкал цифровым аппаратом,
