меня, как от молнии. Чувствуя, что я сам уже начинаю потихоньку заводиться, приседаю на корточки и вцепляюсь пальцами в худые плечи эльфа.
- Скажи мне, Добби,
В ясных голубых глазах мелькает панический страх, моим ладоням передаётся крупная дрожь, и мне на долю секунды становится жалко несчастное существо.
- Гарри Поттер, сэр! Добби не имеет права ничего рассказывать, отпустите меня…
- Это он тебе приказал молчать? Снейп, да? - горячо восклицаю я, и, видимо, в моих глазах появляется что-то такое, отчего эльф замирает, только кончики смешных ушей продолжают мелко подрагивать.
- Вы так беспокоитесь о нем… - произносит он тоненьким голоском, а я моментально ощущаю, как к скулам приливает жар. - Мне жаль, сэр, но я действительно не имею права что-либо говорить.
В больших глазах-блюдцах появляется печаль, мои пальцы сами собой разжимаются, и я не предпринимаю ровным счётом ничего, когда Добби забирает у меня флакон и растворяется с коротким щелчком длинных пальцев.
С трудом разгибаю словно налитые свинцом колени, тяжело прислоняюсь к каменной стене, дышу быстро и рвано, взгляд в отчаянии цепляется то за густые тени под самым потолком, то за едва различимые ниточки паутины, дрожащие на кованых канделябрах, освещающих вход в кухню, откуда дразнят обоняние сводящие с ума ароматы ванили и какао.
Моя теория ужасно хромает, но если она верна, получается, Снейп
Злость стремительно разрастается во мне, как грозовая туча, неотвратимо поглощающая ясное небо. Злость на столь скрытного Снейпа, на Дамблдора, который, как и Добби, ничего не хочет мне рассказывать. На самого себя. На своё неукротимое желание найти хотя бы малейшую подсказку, микроскопическую гарантию того, что профессор всё-таки вернётся. Я так свято верю в это, что просто не представляю: а вдруг всё напрасно? Вдруг я впустую трачу силы и нервы, топчусь на одном месте, не способный отыскать в себе силы принять горькую правду?
Только прагматичный ум всё ещё берёт верх. Раз нет доказательств его смерти, значит, надежда есть. Ведь она, как говорится, умирает последней.
Оттолкнувшись от стены, выставляю ногу вперёд для того, чтобы сделать первый шаг, как вдруг…
Резкая и сокрушительная головная боль.
Непроницаемый вакуум в сознании и высокий, властный голос.
Чужой голос в моей будто одеревеневшей голове:
Глава 25
Лучи яркого полуденного солнца проникают между шторами кремового цвета, мягкой поступью домашнего кота подкрадываются к серванту, запрыгивают на уютное кресло и задерживаются на крышке старого пианино.
В гостиной пахнет пылью и немного мятой, тонкие ниточки паутины золотятся на солнце в углах под потолком, а на подлокотнике дивана висит кем-то забытый клетчатый плед.
Пальцы ног утопают в густом ворсе ковра, приятно щекочущем ступни, когда я подхожу к пианино. На лакированной поверхности крышки покоятся микроскопические частички пыли, которые пугливо подпрыгивают и начинают кружиться в затейливом танце, стоит подуть на них.
Инструмент расстроен и с неохотой откликается на неумелые прикосновения к пожелтевшим от старости клавишам. Резкие негармоничные звуки разливаются в гостиной, удивительно дополняя яркий и настойчивый образ летнего солнца.
Улыбнувшись собственным мыслям, бесшумно опускаю крышку: к сожалению, я не силён в музыке.
Белая со стеклянными вставками дверь легко поддаётся и выпускает меня на крытую террасу, примыкающую к внутреннему дворику. Розы и астры всех возможных цветов пестрят тут и там, радуя глаз, а густая поросль дикого винограда вьётся по декоративным столбикам, перекидывается на крышу, щедро одаривая тенью.
Деревянные доски немного скрипят под ногами, когда я ступаю на террасу. Закинув за голову соединённые в замок руки, с удовольствием развожу локти максимально в стороны, чувствуя, как сходятся лопатки, и делаю несколько шагов вперёд. Почти поравнявшись с низким ротанговым креслом, делаю глубокий вдох и блаженно прикрываю глаза, наслаждаясь ощущением уюта.
Так хорошо бывает только здесь.
- У тебя хороший дом.
Волна неприятной дрожи проносится по телу, когда я слышу чужой, иррациональный в данной обстановке голос.
- У меня такого не было, - высокий брюнет, вытянувшись в кресле, ухмыляется и приподнимает узкий козырёк кепки, чтобы взглянуть на меня.
Колени подгибаются сами собой, я падаю в соседнее кресло и во все глаза смотрю на Тома Реддла, с достоинством расположившегося на террасе моего дома.
- Что ты здесь делаешь? - выдавливаю, удивляясь звукам собственного голоса, непривычно хриплого и глухого.
- Отец не любил меня, - словно не слыша меня, продолжает Том, устремив ястребиный взор в сторону горизонта. Неосознанно смотрю туда же и с замиранием сердца наблюдаю за тем, как две маленькие точки стремительно приближаются к нам. - Он считал, что я - недостойный пример благородного рода Реддлов. Что бы я ни делал, всё тщетно: он просто не замечал меня.
Щебет птиц из розового куста перекрывает ровный, лишённый эмоций голос Реддла, а я вновь смотрю на его профиль: тонкая ровная переносица, чёткая линия бровей, глубоко посаженные глаза, суженые от яркого солнца, слегка поджатые губы и высокие скулы - ничего лишнего, ничего неаккуратного. Утончённая аристократичная внешность.
Свист ветра привлекает внимание, я слегка поворачиваю голову в сторону источника шума и обмираю.
Между тем, Том чувствует себя вполне комфортно, нисколько не удивляясь счастливому сыну и отцу.
Это какой-то дурной сон.
В надежде вгоняю ногти в ладонь и морщусь от боли, но долгожданное пробуждение не происходит: Том, мой дом, я и отец на мётлах остаются на своих местах и вовсе не собираются исчезать.
- Я помню свою мать…Красивая и воспитанная, кроткая и сдержанная, ей не хватало смелости хотя бы раз поставить отца на место, - сделав паузу, он скрещивает руки на груди и переводит скучающий взгляд на дрожащую тень от листьев дикого винограда. - Она любила меня и вложила в меня всё лучшее, что только могла дать. Она видела во мне талантливого великого волшебника. Она, но не отец. Я же, как любой мальчик, искал поддержки именно у него.
За спиной раздаётся скрип несмазанных петель и чьи-то лёгкие шаги. По плечам и позвоночнику пробегает табун ледяных мурашек, когда в поле зрения попадает моя мама.
Одетая в лёгкое ситцевое платье василькового цвета и белоснежный фартук, она босиком подходит к краю террасы. Она удобнее перехватывает широкое блюдо с пирожными и машет свободной рукой, привлекая внимание двух ловцов.
Руки и ноги словно наливаются свинцом, и всё, что я могу, - это бессильно наблюдать за тем, как мама лучезарно улыбается, когда папа осторожно обнимает её, как я ненастоящий уплетаю пышные пирожные, смазано чмокнув маму и оставив на её щеке крошки от безе.
Картина колышется, расплывается, я смахиваю набежавшие слёзы, а когда открываю глаза вновь, оказываюсь в другом месте: светлые стены, односпальная кровать, высокий шкаф, письменный стол, широкое окно и птичья клетка на подоконнике.
Моя комната.
Карминный закат чарует взгляд, окрашивает помещение в огненные тона. Последний ярко-оранжевый луч солнца оставляет яркий блик на стёклах очков ненастоящего Гарри Поттера. Он по-турецки сидит на полу и осторожно перебирает в руках струящуюся тонкую материю. Мантия-невидимка, подарок отца на
