Перепеле. Так что в ко счете он сделал все правильно! Козимо — это, наверное, была ошибка. Но с другой стороны, без мрачных моментов история становится скучной.
— Ну где же ты, Чернильный Шелкопряд! — Иво терпеливо махал ему.
Мальчишка, видно, думает, что старик тоже способен угрем проскальзывать через это месиво детских тел. Деспина оглянулась и радостно закивала, увидев Фенолио, Но ее маленькая головка тут же снова исчезла в толпе.
— Иво! — крикнул Фенолио. — Иво, присматривай за сестренкой, черт подери!
Господи, он и не знал, как много в Омбре детей! Те что постарше, тащили за собой маленьких братьев и сестер. Фенолио был единственным мужчиной в толпе, да и матерей здесь было немного. Большинство детей, скорее всего, сбежало без спросу — из мастерских и лавок, от работы по дому или в хлеву. Некоторые — совсем оборванные — пришли даже с ближних хуторов. Тоненькие голоса разносились по площади, как птичий щебет. У Коптемаза, наверное, никогда еще не было таких благодарных зрителей.
Он стоял на помосте в черно-красном наряде Огнеглотателя, но костюм этот был сшит не из старых лоскутов, как у других комедиантов, а из тончайшего бархата, как и положено княжескому фавориту. Вечно улыбающееся лицо Коптемаза было густо смазано жиром, защищающим от ожогов, но огонь тем не менее так часто кусал своего незадачливого поклонника за щеки, что его физиономия стала похожа на кожаную маску, какие шил Баптиста. Да, Коптемаз и сейчас улыбался, глядя на море маленьких лиц, так жадно теснившихся к помосту, словно он мог избавить их от всех скорбей, от голода, от неизбывной печали матерей и тоски по погибшим отцам.
Фенолио увидел Иво в переднем ряду, но где же Деспина? А, вот она, рядом со старшим братом. Она возбужденно помахала ему, и он помахал в ответ, пристроившись рядом с женщинами у стены одного из домов. Он слышал, как они шептались о Перепеле и о том, что уж он-то защитит их детей, раз сумел привести из царства Смерти Огненного Танцора. Да, над Омброй снова взошло солнце. Надежда вернулась — и он, Фенолио, дал ей имя. Перепел…
Коптемаз снял плащ, такой тяжелый и дорогой, что на эти деньги, несомненно, можно было неделями кормить всех собравшихся на площадь детей. К нему на помост вскарабкался кобольд, нагруженный свертками с порошком алхимиков, который этот бездарь скармливал пламени, чтобы оно ему подчинялось. Коптемаз все еще боялся огня. Это было заметно. Похоже, он боялся его теперь даже больше, чем прежде. Фенолио с неприязнью наблюдал начало представления. Огонь брызгался и шипел, изрыгая ядовито- зеленый дым, от которого дети кашляли. Языки пламени сжимались в грозящие кулаки, превращались в когти, в оскаленные пасти… Да, Коптемаз кое-чему научился. Он теперь не пытался жонглировать двумя- тремя факелами и запускать огонь на такую жалкую высоту, что всем невольно вспоминался Сажерук. Пламя, с которым играл Коптемаз, казалось совсем другой стихией. Это был темный брат огня, жаркое чудовище, но дети с зачарованным испугом смотрели на яркое злое зрелище, вздрагивали, когда красные когти тянулись в их сторону и облегченно вздыхали, когда они обращались в дымное облако, хотя пары разъедали им глаза и щипали нос. Правда ли то, что говорили, будто эти пары затуманивали мозг, так что зрители видели больше, чем есть на самом деле? 'На меня, во всяком случае, не действует, — думал Фенолио, протирая слезящиеся глаза. — Я вижу жалкие фокусы — и ниче больше!'
От слез у него потекло из носу. Он отвернулся, что бы высморкаться и прочистить глаза от копоти и дыма и увидел, как по улице, ведущей к замку, несется юноша — постарше, чем дети на площади, примерно такого возраста, как безусые солдаты Виоланты. Но он был без оружия. Лицо его показалось Фенолио странно знакомым. Где он его видел?
— Люк! — кричал юноша. — Беги! Бегите все!
Он споткнулся, упал и едва успел отползти в ворота ближайшего дома, чтобы его не задавил конем скачущий следом всадник.
Это был Свистун. Он придержал коня, и за его спиной показалась дюжина латников. Солдаты стекались на площадь отовсюду — с улицы Кузнецов и улицы Мясников, из каждого переулка — размеренной рысью, на рослых лошадях, закованных в броню, как и их наездники.
А дети, все еще ничего не подозревая, смотрели на Коптемаза. Зачарованные огнем, они не слышали криков юноши и окликов матерей. Когда некоторые стали оборачиваться, было уже поздно. Латники оттеснили с площади рыдающих женщин. Солдаты окружили детей железным кольцом.
Как испуганно вздрогнули маленькие зрители! Как внезапно завороженное любопытство превратилось в страх! И как они плакали! Фенолио никогда не забудет этого плача. Он беспомощно стоял там, вжимаясь спиной в стену, рядом с несчастными матерями. Пять латников направили на них копья. Всего пять — больше и не нужно было, чтобы небольшая кучка людей не смела пошевелиться. Одна женщина, правда, не выдержала и рванулась бежать, но латник задавил ее конем. А потом вокруг помоста сжалось кольцо мечей, и Коптемаз по знаку Свистуна загасил свой огонь и с улыбкой поклонился плачущим детям.
Они погнали их в замок, как отару ягнят. Несколько малышей от страха бросились под ноги лошадям. Они остались лежать на мостовой, словно поломанные игрушки. Фенолио громко звал по именам Иво и Деспину, но его голос сливался с криками и плачем женщин. Когда латники отъехали от матерей, Фенолио вместе с ними бросился к окровавленным маленьким телам, всматривался в побелевшие лица, с ужасом ожидая, что сейчас узнает в одном из них Иво или Деспину. Нет, детей Минервы среди них не было, и все же застывшие личики казались Фенолио знакомыми — немыслимо юные для смерти, для боли и ужаса. Рядом появились две Белые Женщины — придуманные им ангелы смерти. Матери припали к детям, зажимая им уши от белого шепота. Трое детей погибли — два мальчика и девочка. Они оказались в стране смерти, не дожидаясь Белых Женщин.
Рядом с погибшим мальчиком стоял на коленях тот самый юноша, что бежал по улице, выкрикивая запоздалое предупреждение. Застывшим от ненависти взглядом он смотрел на помост, но Коптемаз уже исчез, словно растворился в ядовитом дыму, висевшем над площадью. И только кобольд все еще стоял там, словно оглушенный, и смотрел на склонившихся над детьми женщин. А потом медленно, будто выпав из времени, стал собирать оставшиеся от представления пустые свертки.
Несколько женщин бросились вслед за солдатами и детьми. Остальные стояли на коленях, отирая раненым малышам кровь с лица и осторожно ощупывая маленькие тела.
Фенолио не мог больше на это смотреть. Он повернулся и, шатаясь, побрел к дому Минервы. Навстречу ему попадались женщины, выбежавшие на шум. А вот и Минерва — запыхавшаяся, растрепанная. Он пробормотал что-то неразборчивое, махнул рукой в сторону замка, и она побежала дальше, за другими женщинами.
Чудесная погода — солнце пригревает, как будто до зимы еще далеко.
Он ведь никогда уже не сможет забыть этот плач.
Странно, что ноги все же донесли его вверх по лестнице, хотя он так страшно отяжелел от скопившихся внутри слез.
— Розенкварц!
Он нагнулся над письменным столом, зашарил по нему, ища пергамент, бумагу, не важно что — лишь бы на этом можно было писать.
— Розенкварц! Да куда ж ты запропастился?
Стеклянный человечек высунулся из гнезда, свитого разноцветными феями Орфея. Какого черта понадобилось ему там, наверху? Он что, решил посворачивать шеи этим нелепым созданиям?
— Если ты хочешь снова послать меня к Орфею, так даже не думай! — раздался сверху сварливый голосок. — Этот гад Халцедон вытолкнул из окна стеклянного человечка, которого Орфей взял на службу взамен его брата! Тот разбился вдребезги, так что его останки приняли за осколки винной бутылки!
— Да не хочу я тебя никуда посылать! — ответил Фенолио сдавленным от рыданий голосом. — Очини мне перо и приготовь чернила, только поживее!
Этот плач!
Фенолио тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Слезы просачивались сквозь пальцы и капали на письменный стол. Он, кажется, никогда так не рыдал, даже в детстве. Даже после гибели Козимо глаза у него оставались сухими. А сейчас… Иво! Деспина!
Он слышал, как стеклянный человечек соскочил на его кровать. 'Разве я не запретил ему прыгать из
