— Ты должна обещать мне одну вещь, Мегги, — сказал он. — Вы с матерью должны заботиться друг о друге, пока меня нет. Вы не можете вернуться в наш мир. Словам Орфея нельзя доверять! Но Черный Принц возьмет вас под свою защиту, а Силач будет вас охранять. Он поклялся мне в этом жизнью брата, и он куда более надежный защитник, чем я. Что бы ни случилось, оставайтесь у разбойников, слышишь, Мегги? Не следуйте за мной в Омбру, и уж тем более во Дворец Ночи, если меня туда отправят. Если я узнаю, что вы в опасности, я от страха потеряю способность соображать. Обещай!
Мегги низко опустила голову, чтобы он не мог прочесть ответ в ее глазах. Нет, этого она ему не будет обещать. Реза тоже наверняка ничего не обещала. Или обещала? Мегги посмотрела на мать. Та выглядела страшно несчастной. Рядом с ней стоял Силач. Он, в отличие от Мегги, простил Резу, с тех пор как Мо вернулся живым и невредимым.
— Мегги, прошу тебя, послушай меня! — обычно Мо, когда дело принимало слишком серьезный оборот, переходил на шутливый тон, но, видимо, и это изменилось. Он говорил сейчас так серьезно и по- деловому, как будто отправлял ее на школьную экскурсию. — Если я не вернусь, — сказал он, — ты должна уговорить Фенолио написать ваше возвращение. Не мог он совсем разучиться писать! А ты прочтешь его слова и перенесешь обратно всех троих — себя, Резу и братика.
— Братика? Я хочу сестренку!
— Вот как? — Он наконец улыбнулся. — Это хорошо. Я тоже хочу еще одну дочку. А то первая совсем выросла, на руки не возьмешь…
Они посмотрели друг другу в глаза. Мегги так много хотелось ему сказать, но она не могла найти ни одного слова, которое выражало бы ее чувства.
— Кто доставит твое письмо в замок? — тихо спросила она.
— Мы еще не решили, — ответил Мо. — Нелегко найти человека, которого пропустят к Виоланте.
Три дня. Мегги обняла его крепко, как в детстве.
— Мо, прошу тебя! — прошептала она. — Не ходи! Пожалуйста! Давай вернемся! Реза была права!
— Вернемся? Да ты что, Мегги! В самый интересный момент? — ответил он.
Нет, он все-таки не изменился. Все еще шутит, когда дела совсем плохи. Она так его любит!
Мо взял в ладони ее лицо. Он смотрел на нее, словно желая что-то сказать ей взглядом, и сейчас Мегги ясно прочла в его глазах, что ему так же страшно за нее, как ей за него.
— Мегги, поверь, — сказал он, — я еду в замок, чтобы защитить тебя! Когда-нибудь ты поймешь. Разве не знали мы с тобой уже во Дворце Ночи: я переплетаю Змееглаву Пустую Книгу лишь для того, чтобы когда нибудь вписать в нее три роковых слова?
Мегги так отчаянно замотала головой, что Мо снова прижал ее к себе.
— Не отпирайся, Мегги! — прошептал он. — Конечно, мы это знали.
Наконец
Дариус читал великолепно, хотя слова звучали у него совсем по-другому, чем у Мортимера (и уж конечно, по-другому, чем у этого вредителя Орфея). Пожалуй, больше всего Дариус напоминал своей манерой Мегги. Он читал с детским простодушием, и Элинор казалось, что она видит перед собой мальчика, каким он был когда-то, худенького, в очках, так же страстно влюбленного в книги, как она, — только для него страницы оживали.
Голос у Дариуса был не такой звучный и красивый, как у Мортимера. Не было в нем и того пыла, той магнетической энергии, которая отличала чтение Орфея. Дариус брал слова на язык так бережно, словно каждое из них было хрустальным и могло разбиться, если произнести его слишком громко, слишком решительно. В голосе Дариуса была вся печаль этого мира, очарование слабых, тихих и робких, знающих, как безжалостны сильные…
Красота слов, созданных Орфеем, по-прежнему удивляла Элинор, как в первый день, когда она усшала его чтение. Эти слова были так не похожи на тщеславного дурака, швырявшего о стену ее книги. 'Так ведь они у него ворованные, Элинор!' — подумала она. А потом все мысли куда-то исчезли.
Дариус ни разу не запнулся — может быть, потому что читать его заставил на этот раз не страх, а любовь. Он так тихо отворил дверь между буквами, что они — так показалось Элинор — проскользнули в мир Фенолио как дети, прокравшиеся в запретную комнату. Почувствовав за спиной шершавую каменную стену, Элинор сперва не поверила собственным ощущениям. Сперва тебе кажется, что это сон. Так ведь рассказывала Реза? 'Если это сон, — подумала Элинор, — я бы хотела никогда не просыпаться'. Ее глаза жадно впивали новые картины: площадь, колодец, дома, лепившиеся друг к другу, как будто от старости уже не могли стоять прямо, женщин в длинных платьях (очень убогих), стайку воробьев, голубей, двух тощих кошек, телегу, на которую какой-то старик взваливал лопатой отбросы… Вонь была невыносимая, и все же Элинор жадно втягивала ноздрями воздух.
Омбра! Она в Омбре! Ведь ничем другим это место не могло быть. Женщина, набиравшая воду из колодца, обернулась и недоверчиво посмотрела на платье Элинор из тяжелого темно-красного бархата. Элинор купила его в магазинчике, торговавшем маскарадными костюмами, как и балахон для Дариуса. 'Что-нибудь средневековое', — попросила она — и вот бросается теперь в глаза в этом наряде, как павлин в стае ворон!
Не важно! Элинор, ты наконец сюда попала! Почувствовав резкий рывок за волосы, она умелым движением поймала фею, разжившуюся седой прядкой. О, как ей не хватало этих маленьких летуний! Правда, Элинор думала, что они синие. А эта переливалась всеми цветами радуги, как мыльный пузырь. Элинор с восторгом зажала добычу в горсти и сквозь пальцы рассматривала фею. У малышки был довольно сонный вид. Когда фея наконец вырвалась на волю, укусив обидчицу крошечными зубками за большой палец, Элинор рассмеялась так громко, что сразу из двух окон в соседних домах высунулись женские головы.
Элинор!
Она зажала рот рукой, но все еще чувствовала смешинку на кончике языка, шипучую, как содовый порошок. Она была так счастлива, так идиотски счастлива. Последний раз Элинор чувствовала себя такой счастливой в шесть лет, когда тайком пробралась в отцовскую библиотеку и читала книги, которые отец ей читать не разрешал. 'Хорошо бы тебе просто упасть и умереть, Элинор, — думала она. — Прямо сейчас. Лучше все равно уже не будет'.
По площади шли два человека в пестрой одежде. Комедианты! Выглядели они не так романтично, как представляла себе Элинор, но… Кобольд тащил за ними музыкальные инструменты. На его мохнатом лице выразилось при виде Элинор такое изумление, что она невольно потрогала себя за нос. Может быть, у нее
