рассказывала, как нелепо расточителен новый наместник, и велела Бальбулусу записать мрачные песни Свистуна на лучшем пергаменте и украсить миниатюрами, хотя Бальбулус был в такой ярости от этого поручения, что сломал у нее на глазах три свои лучшие кисточки.
Когда Коптемаз по приказу Свистуна заманил детей в ловушку, Виоланта долго расхваливала Среброносого за его хитрость — ничего, что потом, когда она вернулась к себе, ее стошнило. Она, конечно, не показала виду, что лишилась сна, потому что ночами ей слышится плач из застенка, — держалась как ни в чем не бывало.
Виоланте было четыре года, когда отец велел запереть их с матерью в старых покоях, но мать научила ее высоко держать голову, несмотря ни на что. 'У тебя сердце мужчины, Виоланта', — сказал ей однажды свекор. Глупый печальный старик. Она до сих пор не знала, хотел ли он сделать ей комплимент или выразить порицание. Знала она лишь одно: все, к чему она стремилась, принадлежало мужчинам: свобода, знания, сила, ум, власть…
А мстительность, стремление к господству, нетерпимость — тоже мужские качества? Все их она унаследовала от отца.
Уродина.
Родимое пятно, безобразившее ее, побледнело, но прозвище осталось. Оно стало такой же частью ее самой, как бледное лицо и до смешного хрупкое тело.' Хитрюга — вот как надо было вас прозвать', — говорил порой Бальбулус. Миниатюрист знал ее как никто. Он видел Виоланту насквозь, и она знала, что каждая лисичка на его рисунках — ее портрет. Хитрюга. Да, хитрости ей не занимать. Ее тошнило от одного вида Свистуна, но она улыбалась ему улыбкой, подсмотренной у отца, высокомерно, с легким оттенком жестокости. Она носила туфли на высоких каблуках (Виоланта ненавидела свой маленький рост) и совсем не подкрашивала лицо, потому что считала, что в красивых женщин хоть и влюбляются, но не уважают и уж тем более не боятся их. Не говоря уж о том, что она чувствовала бы себя смешной с ярко-красными губами и выщипанными в тонкую ниточку бровями.
Среди детей были раненые. Свистун позволил Виоланте позвать к ним Хитромысла, но ни за что не соглашался их отпустить. 'Не раньше чем мы поймаем ту птичку, для которой они приманка!' — отвечал он на ее уговоры.
Перед глазами Виоланты встала картина: Перепела тащат в замок, окровавленного, как тот единорог, которого убил на охоте Зяблик, преданного матерями, рыдающими сейчас у ворот замка. Картина не желала исчезать и была ярче любой миниатюры, нарисованной Бальбулусом, но в снах ей являлась другая. В снах Виоланты Перепел убивал ее отца и возлагал корону на ее мышино-русые волосы…
— Перепелу недолго осталось жить, — сказал ей вчера Бальбулус. — Остается надеяться, что он умрет красиво.
Виоланта дала ему пощечину, но Бальбулус никогда не боялся ее гнева.
— Поберегитесь, ваше уродство! — сказал он, прямо глядя ей в глаза. — Вы вечно влюбляетесь не в тех мужчин. Но у последнего хоть была голубая кровь!
За такую наглость ему полагалось бы вырезать язык — ее отец сделал бы это тут же на месте, но кто тогда будет говорить ей правду, какой бы горькой она ни была? Раньше это делала Брианна. Но теперь Брианны нет.
Сгущались сумерки — для детей в застенке наступала третья тюремная ночь, и Виоланта попросила служанку принести ей подогретого вина. Это помогало хоть на несколько часов забыть во сне детские ручонки, цепляющиеся за ее юбку, когда она уходит… Но в эту минуту к ней постучался Вито.
— Ваше высочество! — Мальчику недавно исполнилось пятнадцать. Он был сыном кузнеца — разумеется, погибшего — и старшим из солдат Виоланты. — Там у ворот ваша бывшая служанка, Брианна, дочка знахарки.
Туллио робко посмотрел на хозяйку. Он плакал, когда Виоланта прогнала Брианну. За это она два дня не пускала его на глаза.
Брианна. Как будто мыслями она наколдовала ее приход. Само имя было таким родным. Прежде она произносила его, наверное, чаще, чем имя своего сына. Почему глупое сердце так колотится? Оно что, уже забыло, какую боль причинила ему незваная гостья? Отец прав. Сердце слабо и переменчиво, ему подавай одну любовь, и нет ничего вреднее, чем идти у него на поводу. Повиноваться нужно разуму. Он утешает глупости сердца, смеется над любовью, называет ее капризом природы, увядающим быстро, как цветок. Но почему же она тем не менее вечно следует своему сердцу?
Сердце Виоланты обрадовалось, услышав имя Брианны, но разум спрашивал: 'Зачем она пришла? Соскучилась по красивой жизни? Устала драить полы у Четвероглазого, который так низко кланяется Зяблику, что чуть не стукается подбородком о толстые коленки? Или хочет попросить, чтобы я пустила ее в склеп — целовать мертвые губы моего покойного мужа?'.
— Брианна говорит, что принесла для детей целебные травы от своей матери — Роксаны. Но она хочет непременно вручить их вам лично.
Тулио умоляюще посмотрел на нее. У него не было гордости, зато сердце слишком верное. Вчера дружки Зяблика снова заперли его к собакам. В этой развеселой компании был и ее сын. — Хорошо, сходи за ней, Туллио! Голос — предатель, но Виоланта умела притворятся равнодушной. Лишь один раз она показала свои истинные чувства — когда вернулся Козимо. Тем стыднее было, когда он предпочел ей служанку. Брианна.
Туллио радостно побежал за ней, а Виоланта провела рукой по туго стянутым в пучок волосам и неуверенно оглядела свое платье и украшения. Так уж действовала на людей Брианна. Она была до того хороша, что каждый чувствовал себя в ее присутствии неуклюжим уродом. Виоланте это раньше нравилось. Она пряталась за красотой Брианны, с удовольствием наблюдая, как ее служанка заставляет других чувствовать себя так, как она чувствовала себя всегда — уродливой. Ей нравилось, что ослепительная красавица прислуживает ей, восхищается ею, может быть, даже любит ее.
Туллио, вернувшийся с Брианной, сиял улыбкой во всю ширь своего мохнатого лица. Девушка робко вошла в знакомую комнату. Рассказывали, что она носит на шее монету с портретом Козимо и что чеканное лицо почти стерлось от ее поцелуев. Но горе сделало ее еще красивее. Как такое возможно? Какая может быть справедливость в мире, где даже красота распределена несправедливо?
Брианна сделала глубокий реверанс — с непревзойденной грацией, как всегда, — и протянула Виоланте корзинку с травами.
— Моя мать узнала от Хитромысла, что среди детей есть раненые и что некоторые из них отказываются есть. Эти травы могут им помочь. Она написала, как их применять и для чего.
Брианна извлекла из-под стеблей запечатанное письмо и с новым реверансом протянула Виоланте.
Печать на записке знахарки?
Виоланта отослала служанку, стелившую постель — она ей не доверяла, — и потянулась за новыми стеклами для глаз. Тот же мастер, что сделал Орфею новую оправу — золотую, разумеется, — изготовил очки и для нее. Она отдала за них последнее свое кольцо. Ее стекла не разоблачали ложь, как это рассказывали о тех, что носил Орфей. И даже буквы Бальбулуса были видны через них ненамного четче, чем через берилл, которым она пользовалась раньше. Но зато мир не окрашивался в красный цвет, и, кроме того, она могла лучше видеть сразу двумя глазами, хотя не слишком долго, глаза в стеклах быстро уставали. 'Вы слишком много читаете', — твердил ей Бальбулус. Но что ей оставалось делать? Она умерла бы без чтения, просто умерла от тоски, куда быстрее, чем это когда-то случилось с ее матерью.
На печати была оттиснута голова единорога. Чей это знак?
Виоланта взломала печать и невольно покосилась на дверь, когда поняла, чье письмо читает. Брианна проследила за ее взглядом. Она достаточно долго жила в замке, чтобы знать, что стены и двери имеют уши; но написанные слова, к счастью, невозможно подслушать. И все же Виоланте казалось, что, читая письмо, она слышит голос Перепела, и смысл его слов доходил до нее со всей отчетливостью, хотя был искусно скрыт за написанными словами.
Написанные слова говорили о детях и о том, что Перепел в обмен на их освобождение готов сдаться в плен. Они обещали ее отцу спасти Пустую Книгу, если Свистун отпустит детей. Но тайные между строк слова сообщали другое: Перепел согласился на сделку, которую она ему предложила у гроба Козимо.
Он поможет Виоланте убить ее отца.
