колени и погладил по светлым волосам. Дети… Фенолио многое прощал своим злодеям, но, с тех пор как Свистун стал охотиться на детей, он хотел одного: поскорее написать ему смерть, причем жестокую. Ах, почему он не сделал этого раньше! Но со Свистуном придется подождать, как и с песнью о Перепеле. Куда деваться с детьми? Соображай, Фенолио, скорее.
В отчаянии он потер морщинистый лоб. Неудивительно, право, что мысли прочерчивают на лбу такие борозды.
— Розенкварц! — крикнул он. — Сходи за Мегги. Скажи, чтобы читала то, что я успел написать. Ничего, что незакончено. Пока хватит и этого!
Стеклянный человечек так резво помчался исполнять поручение, что опрокинул вино, принесенное Баптистой,
— Что это? — Деспина вынула у него из рук книгу. Ну конечно! Откуда ей знать, что такое книга? Она ведь выросла не в замке и не в доме богатого торговца.
— Здесь хранятся истории, — сказал Фенолио.
Он слышал, как Эльфогон сзывает детей, слышал возбужденные голоса женщин, начинающийся плач. Деспина испуганно прислушалась, но снова отвлеклась на книгу.
— Истории? — Она полистала страницы, как будто ждала, что с них посыплются слова. — Какие? Ты нам их рассказывал?
— Эти — нет.
Фенолио мягко вытянул книгу из рук Деспины и посмотрел на страницу, которую она открыла. Оттуда глядели его собственные слова, написанные так давно, что звучали как чужие.
— Что это за история? Ты мне ее расскажешь? Фенолио смотрел на свои старые слова, написанные тем Фенолио, которого больше не было, Фенолио, чье сердце было моложе и легкомысленнее. 'И не так тщеславно — добавила бы, наверное, сеньора Лоредан.
Гнезда… Огромное дерево… Воровать детей… Да, это оно!
Фенолио схватил Сланца и посадил на плечо Деспине.
— Сланец проводит тебя к маме, — сказал он. — Мне нужно к Принцу.
'Сеньора Лоредан права, Фенолио! — думал он, торопливо пробираясь через толпу перепуганных детей, плачущих матерей и растерянных разбойников. — Ты глупый старик, мозги у тебя затуманены вином, и ты не помнишь собственную повесть! Орфей, наверное, теперь больше знает о твоем мире, чем ты'.
Но тщеславие, жившее у него где-то между лбом и грудиной, сразу возмутилось. 'Да как же тебе все их помнить, Фенолио? — зашептало оно. — Их просто слишком много. Такая уж у тебя неисчерпаемая фантазия'.
Да-да, он тщеславный старик, и не спорит с этим. Но разве для гордости совсем уж нет оснований?
Негодные помощники
Когда мы, уходя, играем в игры, Для бегства оставляя щель.
Сквозняк Судьбы, болтами скрипнув.
Предательски захлопнет дверь.
Мортола сидела на тисовом дереве. Черное оперение сливалось с темными ядовитыми иглами. Левое крыло у нее болело. Слуга Орфея чуть не сломал его своими толстыми пальцами, сороку спас лишь клюв. Она в кровь расклевала ему безобразный нос и каким-то чудом выпорхнула из палатки, сама не веря, что уцелела. С тех пор она не могла летать далеко, но хуже было другое — ей не удавалось стряхнуть птичий облик, хотя она давно уже не глотала зерен. Когда она в последний раз была человеком? Два, три дня назад? Сорока дней не считала, она думала только о жуках и личинках (жирных, белых личинках!), о зиме и ветре да о блохах в перьях.
Последний, кто видел ее в человеческом образе, был Хват. Да, он сделает то, что она ему нашептала, нападет в лесу на Змееглава, но в благодарность за добрый совет он обозвал ее проклятой ведьмой и едва не отдал на растерзание своим людям. Она укусила его за руку и осыпала их всех страшными проклятиями, пока от нее не отступились, а потом в кустах снова положила под язык зерна, чтобы улететь к Орфею, но там его слуга чуть не сломал ей крыло! Глаза бы ему выклевать! И всем остальным! Запустить когти в эти глупые рожи!
Мортола испустила жалобный крик, и разбойникам показалось, что птица кличет их смерть. Они не поняли, что эта сорока — та самая старуха, которую они хотели убить несколько дней назад. Они вообще ничего не понимают. Что они собираются делать без помощи Мортолы с книгой, если действительно заполучат ее в свои грязные руки? Они были глупы, как белые личинки, которых она выкапывала из земли. Они что, воображают, что книгу надо просто потрясти или постучать по гниющим страницам и оттуда дождем польется обещанное золото? Нет. Похоже, они вообще ни о чем не думали, а просто сидели в лесу и ждали наступления темноты, чтобы подкрасться к дороге, по которой поедет черная карета. Через несколько часов им предстоит сразиться со Змееглавом — и чем они заняты? Пьют самогон, украденный у какого-то угольщика, мечтают о будущем богатстве и бахвалятся, как убьют сперва Змея, а потом и Перепела. 'А как же три слова? — мысленно кричала им сорока. — Кто из вас, дураков, способен вписать их в Пустую Книгу?'
Но Хват, похоже, подумал об этом.
— А когда заполучим книгу, — рассуждал он заплетающимся языком, — мы изловим Перепела и заставим его вписать туда три слова, а когда Змей помрет, а мы озолотимся, мы и Перепела убьем, потому что мне осточертело слушать глупости, которые о нем распевают.
— Да, пусть теперь песни поют о нас! — подхватил пьяный Гекко, заталкивая в клюв своей вороне кусок хлеба, пропитанного водкой. Одна только эта ворона нет-нет да и поглядывала вверх, на Мортолу. — Мы прославимся больше, чем они все! Больше, чем Перепел, больше, чем Черный Принц, больше, чем Огненный Лис и его поджигатели. Больше, чем… как там звали его прежнего хозяина?
— Каприкорн.
Имя раскаленной иглой вонзилось в сердце Мортолы. Она крепче вцепилась в ветку, сотрясаясь всем телом от мучительной тоски по сыну. Еще раз увидеть его лицо, подать ему еду, постричь волосы…
Сорока снова пронзительно вскрикнула — ее боль и ненависть разнеслись эхом по темной долине, где разбойники поджидали в засаде владыку Дворца Ночи.
Ее сын. Ее великолепно жестокий сын. Мортола вырывала клювом перья на груди, словно пытаясь расправиться с болью в сердце.
Умер. Погиб. А его убийца изображает благородного разбойника, и ничтожная чернь, прежде
