Мотивы столь безумного поведения было совсем не трудно угадать, но потребовалось определенное время, чтобы стали очевидными — правда, для немногих — некоторые подробности.
Даже Антигон понимал далеко не все. К тому же весь год, прошедший после победы при Каннах и гибели Мемнона, он пребывал в крайне подавленном настроении. Чем более туманные решения принимал Совет, чем большую радость вызывали у населения его якобы разумные меры, тем явственней казалась греку победа римлян. Над старейшинами — места отправленных к стратегам тут же занимали другие — довлели опасения и желания. Большинство из них хорошо понимало, что в лице Ганнибала город получил нового Александра, прекрасно умеющего защищать захваченные города и крепости и совершать неожиданные броски, правильно оценивать положение в Ойкумене в целом, заключать союзы с исконными врагами пунов и находить выход из любого, казалось бы, безвыходного положения. Они видели, что войска беспрекословно повинуются ему. После теплой зимы, проведенной в Капуе, и первого неудачного столкновения с Клавдием Марцеллом под Нолой к римлянам перебежало двести двадцать иберов и нумидийцев. Их встретили с почетом, осыпали золотом и доставили в безопасное место, но известие об этом не оказало никакого воздействия на остальных воинов Ганнибала, которые предпочли и дальше делить со своим стратегом тяготы и лишения походной жизни.
И старейшины уже прикидывали, что произойдет, если Ганнибалу будет предоставлена возможность победоносно закончить войну. Все знали, что средства для этого есть — ко кто сможет справиться с Ганнибалом, когда он во главе войска, которое его боготворит, будет встречен ликующим народом? После окончания Ливийской войны Гамилькар некоторое время колебался, но в конце концов отказался от насильственного взятия власти. Однако великий Гамилькар вырос в городе, а Ганнибал — на чужбине. Гамилькар был членом Совета и даже в гневе чтил государственные учреждения Карт-Хадашта с их вековыми традициями. Ганнибал же их почти не знал и потому относился к ним совершенно по-иному. После возможной победы у него не было оснований умерить свои притязания. К тому же оба его брата представляли для Совета не меньшую опасность.
Антигон знал, что ни один из сыновей Барки не собирается совершать переворот, и порой сожалел, что двадцать два года назад отговорил от такого шага Гамилькара и Гадзрубала Красивого. Он, однако, с пониманием относился к опасениям членов Совета и единственное, чего не мог взять в толк и что порой приводило его в неописуемую ярость — это их нежелание сделать окончательный выбор. Порой он сравнивал Совет с ослом, изнемогающим от жажды между двумя совершенно одинаковыми источниками и не желающим отдать предпочтение одному из них. Совет хотел сразу
Грек вместе с Бостаром неустанно пытался убедить в этом достопочтенных пожилых сторонников Баркидов. Но они упорно не желали прислушиваться к их доводам. А ведь в дополнение к пятидесяти тысячам воинов вполне можно было завербовать еще двадцать тысяч человек, усилить флот и действовать умно и целенаправленно. Оказать помощь Масиниссе в борьбе с Сифаксом, и тогда Гадзрубал, получив свободу действий, вместе с Гимильконом, Карталоном и вождями союзных племен если не разгромит, то хотя бы значительно потеснит обоих братьев-консулов и тем самым позволит Магону перейти через Пиренеи и Альпы и атаковать Рим с севера. Оставшиеся десять тысяч воинов высадились бы тогда на иллирийском побережье и по договоренности с Филиппом Македонским заняли гавань Аполлонию, а затем вместе с его армией переправились в Италию, куда также без всяких условий были бы направлены в помощь Ганнибалу оставшиеся тридцать тысяч солдат и достаточное количество серебра. Война наверняка бы закончилась еще осенью.
Но ничего подобного не происходило, и Антигону порой казалось, что они как бы пытаются шептаться в бурю, держать светильник в яркий солнечный день или дыханием поколебать пирамиды. Грек даже предположить не мог, какие именно соглашения заключили между собой правители Карт- Хадашта.
В один из летних дней он сидел в огромном помещении банка напротив Бостара и подсчитывал убытки. Разрушенные хранилища на побережье, захваченные гаулы, пропавшие товары — обычные неприятные явления в этой охватившей всю западную половину Ойкумены войне.
Бостар, одетый на этот раз в ярко-зеленую тунику, то и дело поднимал голову и бегло посматривал на Антигона. Через открытое окно из гавани доносились визг пил, грохот молотков, громкий стук башмаков, крики и проклятия носильщиков, матросов и купцов и привычный запах горячей смолы, смешанный с вонью стоячей воды и гнилой рыбы, который не могли заменить никакие благовония. Антигон наморщил лоб, вспоминая стихотворение, начинавшееся именно с этих запахов, но так и не смог извлечь из глубин памяти ни одной строки. Вот уже несколько лет о поэте или поэтессе ничего не было слышно. Антигон не знал, жива ли еще стройная пунийка с необычайно яркими глазами, которую он не без оснований подозревал в авторстве многих популярных в городе стихов. Старинный дом их семьи в метекском квартале давно уже стал пристанищем и местом встреч поэтов, художников, скульпторов и музыкантов. Банк хорошо зарабатывав на них, а они в свою очередь также не имели оснований сетовать на судьбу. Без связей Антигона, его вкуса и расчетов создатель бронзовых скульптур Боэт едва ли мог позволить себе роскошный образ жизни. В Карт-Хадаште за его изделия платили в лучшем случае сто пятьдесят шекелей. В Афинах же и Александрии за «Сидящего Мелькарта», «Прыгающих львов» или необычайно соблазнительную «Афродиту» давали в десять раз больше, и треть этой суммы получал банк. Недавно один из посредников Ганнона Великого приобрел статуэтку Танит.
— О чем ты думаешь, о чем мечтаешь, глупый эллин? — Бостар вынул изо рта тростинку.
— Об искусстве, безмозглый пун, а мечтаю о мире. А ты о чем?
— А я размышляю о случившихся в последнее время довольно странных происшествиях, — Бостар заерзал на сиденье, неприятно шурша туникой.
— Говори понятней, друг мой, — усмехнулся Антигон, — Пока я не в состоянии проследить за ходом твоих мыслей.
— Три месяца назад утонул член Совета Мутун. Верно?
— Верно. Он не умел плавать.
— Зачем же он тогда полез в залив? А два месяца назад лошади понесли повозку именно в тот миг, когда дорогу переходил член Совета Симпалон. Он погиб под копытами и колесами.
— Что ты этим хочешь сказать?
— За последние тринадцать месяцев из жизни ушло именно таким образом одиннадцать членов Совета. Утонули, попали под повозку, отравились рыбой и так далее. Двое из них сторонники Баркидов, один — приверженец Ганнона, остальные занимали неопределенную позицию. Но все они, Антигон, — развел руками Бостар, — уже вот-вот по возрасту могли войти в Совет старейшин. Ганнон же вот уже целый год почти безвылазно сидит в своем городском дворце, а на заседания отправляется только в сопровождении двадцати телохранителей.
— Даже так?
— Именно. И поэтому доказать ничего нельзя. Может быть, с приверженцем Ганнона действительно произошел несчастный случай, может, он собирался раскрыть какую-то его тайну, а может, его убрали лишь для того, чтобы Ганнон мог сказать; «Что вы хотите, моих людей это также коснулось».
Бостар злобно передернул плечами и после короткой паузы не терпящим возражения тоном заявил:
— Теперь из тридцати старейшин двадцать один на стороне Ганнона. Еще один — он сам. В Большом Совете есть три человека, которые вот-вот перешагнут необходимый возрастной порог. Все они — люди Ганнона.
Несколько дней Антигон напрасно пытался найти хоть какие-нибудь доказательства, а затем отправил Ганнону письмо следующего содержания:
Антигон, сын Аристида, владелец «Песчаного банка», — Ганнону Великому, главе Совета Старейшин.
