– Вам сильно мешала партийная организация?
– Да.
– И, в частности, прикрепление Каплан к стапелям?
– Да. И я убрал ее.
– И вы ее убрали. У вас были с нею и личные счеты?
– Нет.
– Но вы за нею ухаживали, и, по-видимому, безрезультатно?
– Это совсем другое. Это не имеет отношения…
– Но, по моим сведениям, задание сойтись с нею во что бы то ни стало вы получили от Левицкого и Лебедева?
Молчание.
– Говорите!
– Да. Они считали ее очень опасной. Она знала их обоих… Она могла узнать о наших связях. Однажды это чуть не случилось…
– Когда?
– Она неожиданно зашла ко мне. Она никогда не заходила, а тут было что-то срочное на стапелях. Она увидела у меня на столе письмо Лебедева. К счастью, она, видимо, не знала почерка. Но обращение заставило ее что-то вспомнить…
– И тогда вы решили скомпрометировать ее встречей с Левицким?
– Это не было решено. Я даже не хотел… Уверяю вас, я к ней хорошо относился. Даже, если хотите, любил ее.
– Это вы доказали. Я хочу услышать от вас, как была организована встреча Левицкого с Каплан.
– Видите ли… Я уже не мог ездить на трассу… А нам надо было встретиться. Левицкий знал, что его пустят в город, в управление. Я предложил ему зайти ко мне на квартиру. Он очень волновался. Но я сказал, что бояться нечего. Если они столкнутся, он должен сделать вид, что пришел объясниться с нею.
– Он согласился?
– Он ухватился за эту мысль. Сказал, что надо обязательно встретиться с нею и устроить так, чтобы я оказался свидетелем. Это может помочь нам погубить ее, когда понадобится.
– Вскоре это понадобилось?
– Да.
– При ней вам было трудно осуществить порученное вам дело?
– Мне никто не поручал.
– Вы не думаете, что запираться дальше бессмысленно?
– Мне нечего говорить.
Но вот настал день, которого оба ждали, один – всячески приближая его, другой – сопротивляясь его наступлению всеми силами самозащиты. Не день, а очень ясное, светлое утро, когда свет падает прямо в лицо, когда обнажается каждая морщинка, каждое движение мускулов.
Голос Андронникова был особенно любознателен и безмятежен.
– Вы, кажется, очень любите музыку?
Свет бил в лицо Гранатову. Нельзя было спрятать страшную судорогу всех нервов. И даже голос обнажался – он уже не помогал запираться, он выражал полную растерянность.
– Я не понимаю… При чем здесь музыка?.. Да, я люблю… – Он еще пробовал засмеяться.
– И патефон играл в вашей жизни большую роль?
– Роль? Нет… так, от скуки… вечерами…
– Во всяком случае, он играл двоякую роль, не правда ли?
Молчание. Слышно было дыхание Гранатова.
– Надо ли мне напоминать вам о том, что вы хранили под обшивкой диска?
Гранатов не отвечал, и Андронников не торопил его. Он с интересом и презрением наблюдал, как постепенно сходило с лица Гранатова все наносное, выработанное, сделанное, как открывалась истинная суть человека – суть жалкая, гаденькая, перепуганная.
– Полноте, не огорчайтесь так, – сказал, наконец, Андронников. – Мы с вами говорили о том, что вы не продажный жулик, а идейный человек. И вот мы подошли к итогу – вы не идейный человек, а продажный жулик. Будьте же сами собою. Единственно, что вам остается, – дать откровенные показания. Вы приехали в Харбин в августе. Когда вам предложили стать японским агентом?
Молчание.
– Я же знаю все. Вы поехали в Харбин с инструкциями Лебедева и с адресом одного человека, с которым вам предстояло связаться. Так?
– Д-да…
– Наберитесь смелости. Не запинайтесь так. Я вам могу прочитать показания Лебедева, Левицкого, Парамонова, Слепцова. Они исчерпывающи. Отрицать бесполезно. Зачем же кончать свою карьеру таким трусом? Когда вы начали, вы были смелее. Вы не побоялись дать себя искалечить – во имя чего? – Он помедлил и бросил с усмешкой: – Правда, и тут вы постарались избежать боли!
Гранатов подскочил.
– Подозревайте меня в чем хотите, – истерически закричал он, – но не отнимайте у меня того, что я выстрадал! Можете упрекнуть меня в том, что я не выдержал пыток до конца… если вы так думаете. Можете упрекнуть меня за все последующее. Но вот это?..
