Он поднял свои искалеченные руки. На месте ногтей темнели красные спекшиеся бугры. По белой коже змеились шрамы.
– Чистая работа, – одобрительно кивнул Андронников. – Под каким наркозом вам это сделали – под общим или местным?
Гранатов кусал губы, его глаза бегали, он старался прикрыть их веками, но веки прыгали, обнажающий свет бил в лицо.
– Может быть, вы хотите, чтобы я вам прочел показания вашего старого руководителя, Вадима Лебедева? Или вызвать сюда вашего друга Левицкого, чтобы он напомнил вам ваш собственный рассказ о блестящей хирургической работе харбинских заплечных дел мастеров? Вы можете не отвечать на мой вопрос о наркозе. Я уже знаю, что это был местный наркоз.
– Хорошо, – сказал Гранатов, смачивая языком искусанные, потрескавшиеся губы. – Хорошо. Теперь я расскажу все.
В этот самый день в горкоме партии только что закончилось бурное заседание пленума.
Когда Сема Альтшулер, растерянный и красный, ворвался в кабинет секретаря, Готовцев сдавал дела новому секретарю, Андрею Круглову.
Сема остановился у порога. Круглов показался ему старше, чем вчера, чем сегодня утром, – он выглядел совсем взрослым. Только в глазах мелькнул юношеский задорный огонек, когда он увидел взлохмаченного и возбужденного приятеля.
– Ну что, Сема?
Сема подошел к столу и, не здороваясь, категорическим движением шлепнулся в кресло.
– Я, конечно, еще кандидат, – заговорил он быстро и пламенно, – но я все-таки большевик! И скажите мне вы, партийные руководители, неужели вы сами не понимаете, что когда человек лежит болен и у него чуть не разрывается сердце, нельзя ждать ни минуты с партийным билетом? Я хожу к ней каждый день, я вижу, что она улыбается каждой доброй улыбке, но я все думал – чего ей еще не хватает? Почему ее сердце не бьется ровно? Почему в ее глазах еще нет покоя? И тогда я вдруг вскочил и спросил Тоню, и Тоня сказала – в том-то и дело, что нет! Я бежал сюда как сумасшедший, и я хотел вас бить. Вы мне ответьте, вы, партийные руководители: чуткость к товарищу – разве она не записана в партийной программе как закон?
Круглов повернулся к Готовцеву:
– Ей до сих пор не вернули билета?
– Но она же в больнице. Я ждал, когда она выйдет.
Сема встал и взмахнул руками, собираясь произнести длинную речь. Но длинной речи не вышло.
– Знаете, хорошо, что вас сняли! – сказал он с сердцем и выбежал из комнаты.
Клара лежала у окна, когда к ней пришел Круглов. На ярком фоне окна, высоко на подушках, неподвижно выделялся ее заострившийся профиль. Она повернулась на звук шагов; ее лицо осветилось, робкое ожидание прошло по нему и погасло.
– Ну как, Клара, молодцом?
– Да, почти совсем хорошо.
Она безучастно отвернулась.
– Тебе не вредно радоваться, Клара?
Она почти не двинулась, но у Андрея создалось впечатление, что она вся взметнулась.
– Радоваться?! Андрей! Если тебе внушили, что радость вредна, ты не верь. Радостью можно лечить, как лекарством.
– Я принес тебе твой партийный билет.
Она приподнялась, потянулась рукой. Пальцы плотно охватили маленькую красную книжечку. Она раскрыла ее, чтобы действием погасить волнение. Да, ее номер, ее фамилия, ее фотографическая карточка… Она закрыла книжечку, но не могла спрятать, а снова и снова трогала ее, поворачивала, ощупывала пальцами. Вся жизнь осязалась здесь, в маленьком куске красного картона.
Она вдруг заплакала. Слезы катились по щекам, к шее, к ушам, висели каплями на коротких, примятых подушкой волосах.
– Клара, ну что ты… Ну, вот видишь… Клара…
– Ах, дай… дай… оставь… – бормотала она. – В первый раз за все время… это же от радости…
И она всхлипывала, отирая слезы тыльной стороной руки, чтобы не замочить зажатый в руке билет.
16
Как бы трагичны и тяжелы ни были события, как бы ни оглушали они на первых порах, как бы ни был велик наносимый ими вред, жизнь всегда торжествует, и то, что жизненно, то, что исторически оправдано и неизбежно, развивается тем неизменнее и победоноснее, чем глубже было потрясение.
Андрей Круглов стоял в самом центре развивающейся жизни Нового города. Ему было трудно, он был молод, неопытен, искусством руководства надо было овладевать на ходу. Чувство ответственности мешало спать по ночам, он боялся что-либо забыть, за чем-либо не доглядеть, не сделать чего-то самого важного. Тревог, забот, трудностей было много, но и радости было больше, чем когда-либо, – радость давали люди, дела, развитие жизни.
Судостроители готовили к спуску первый корабль.
Мощный кран поднимал литые колонны новых эллингов…
Клара Каплан проектировала первые кварталы каменных домов.
Городской Совет приступил к устройству набережной, той самой набережной, о которой мечтали у первых комсомольских костров.
Приехала группа инженеров для проектирования трехкилометрового моста через Амур.
Открылся дом отдыха строителей.
На стадионе состоялся первый футбольный матч.
В двух километрах от Нового города поднимался новый завод – металлургический. На его строительство съезжались тысячи комсомольцев, и они уже считали город старым, а свой поселок – новым, и первых молодых строителей города называли не иначе, как старыми комсомольцами.
Демобилизованные из Красной Армии бойцы приходили в управление, в горком и заявляли: «Хочу остаться строить город! Принимайте на работу».
Железная дорога полными составами подвозила новых жителей. Вновь прибывшие уже не напоминали первых молодых «колумбов» – они ехали солидно, с багажом, с хозяйственной утварью, с малыми ребятами. Новый город стал городом – он приобрел солидность, устойчивость, привычки, он имел уже свою историю и возбуждал своими перспективами.
