Камари прошел в изголовье, заглянул в лицо спящего эмира.
— Как думаешь, недели за две встанет? — спросил Камари.
— Встанет за неделю, — ответил Хусейн.
И через неделю был пир.
Все соцветие красок, вся пестрота богатых одежд, цветов, фруктов, блюд и напитков выплеснулись па огромный главный стол, накрытый в центре дворцового сада, и малые столы, расставленные под низко свисающими гроздьями винограда, розовеющими персиками, желтеющим инжиром и айвой. Столы были низкие, длинные, а по их бокам громоздились горы подушек, курпачей, одеял, на которых и восседали гости.
Нет, не совсем уж выдуман мир миниатюр с их изысканной пестротой — это праздник палевых, охристых, лиловых, сапфировых, шоколадных, пурпурных и еще иных оттенков, линий, пятен, отливов и узоров! Пестра Азия в праздник, шумна, гульлива, раскалена весельем.
И центром, средоточием этого праздника был эмир. Он восседал в гуще самых именитых гостей на невысоком парадном троне-помосте, уставленном блюдами и кувшинами, устланном коврами и подушками. Эмир был наряден и пьян.
— Нет, за восемь! Всего за восемь дней он заставил меня родиться заново! — ликовал он. — А вы говорили — мальчишка! Где он? Хусейн, где ты?
— Здесь, здесь, — раздались голоса, и Хусейн поднялся со своего места.
— Иди ко мне! Смелей!
Хусейн приблизился.
— Пей! — эмир протянул ему свой кубок.
За столом зашептались: это была большая честь. Тучный, увешанный оружием человек, начальник гвардии, нахмурился: он завидовал.
— Подарки твоему отцу и брату уже посланы, — продолжал эмир. — Теперь твой черед. Говори: что ты хочешь?
Наступила тишина.
— Просите коня, — шепнули откуда-то справа, снизу.
— Земли, земли в Хорасане…
— Наложницу из гарема, славянку…
— Ну? — весело торопил эмир. — Не робей, Сино! Ты можешь просить все, кроме моей жены и чести!
За столами засмеялись.
— Дозвольте, государь, посетить ваше книгохранилище, — склонил голову Хусейн. — Библиотеку Саманидов.
— И все? — удивился эмир.
Хусейн поднял взгляд.
— Ну? Что еще?
— Дозвольте посетить ее еще раз, — всерьез, с загоревшимися глазами попросил Хусейн.
Эмир рассмеялся:
— Быть по сему! Везир, вручить ему мой личный ярлык. Пусть ходит в наше книгохранилище в любое время!
— Будет исполнено, повелитель.
Хусейн растерялся от радости. Гости зашумели.
— Во здравие нашего светоча, звезды звезд, надежды надежд, пресветлого повелителя и государя! — рявкнул начальник гвардии Абу-Малик, вскочив и поднимая кубок.
— Довольно суесловий, друзья! — перебил эмир, вскинув руку. — Пусть говорит поэзия! Садись, Сино! — Эмир усадил Хусейна на ступеньку трона, совсем рядом с собой.
Начальник гвардии Абу-Малик помрачнел еще больше.
— Имаро! — позвал эмир. — Начни ты!
Гости и сам эмир отложили еду, затихли.
Статный, темноглазый юноша поднял чашу и прочел звучно, нараспев:
Гул одобрения прошел по столам. Кивали головами, восхищались, повторяли звучные, мгновенно запоминающиеся слова.
— Изрядно! — поднял бокал эмир. — Во здравие Имаро!
Поднялись кубки, чаши, фиалы. Заискрилось, замерцало, запенилось чистое, легкое, веселое вино.
— Кисан, — улыбнулся эмир. — Продолжи.
Поднялся немолодой уже, сухощавый человек с сединой в бородке. Снова все затихли, замерли, ловя каждое слово.
Какая-то грустная нотка прозвучала в последней строке, и все молчали.
— Десятилетние печали позабыв, — задумчиво повторил эмир, помолчал, поднял кубок. — Живи долго, мудрый Кисан.
И снова вскинулись бокалы, но уже по-другому, мягче, задумчивей.
— Ты, Мансур, — кивнул эмир.
Вскочил маленький, остроглазый, остроносый человек, взмахнул рукой:
