Мансура встретили шумным одобрением.
— За четыре вещи, — смеясь, поднял кубок эмир.
— А почему наш юный гений почти не пьет? — вдруг вскочил с места уже крепко хмельной и недобрый начальник гвардии Абу-Малик. — Не нравится вино или ему просто еще рано? Пусть ответит!
Все стихли.
Хусейн пристально взглянул на Абу-Малика, и глаза его сверкнули. Он встал:
— Я отвечу.
Мгновение молчал, потом прочел:
Последние строки попали точно в цель: гости взорвались хохотом, глядя на злосчастного начальника гвардии, который побагровел от злости и плюхнулся на место.
Ударила музыка: чанг, рубаб, дойра, и по ковру заскользили танцовщицы. Замелькали гибкие руки, зазвенели перстни и мониста, веером разлетелись пестрые рубашки, открывая расшитые узкие шаровары на смуглых точеных ногах. Зашумели гости.
— А про наш разговор забудь, — тихо сказал эмир, склонившись к Хусейну. Хусейн вдруг увидел беспокойные, совсем трезвые глаза. — Болен я был, понимаешь? Болен. Вот и болтал лишнее. Все не так. Видишь, сколько у меня друзей! Как всем весело, хорошо… Так что выкинь все из головы. — Он отвел взгляд.
И вот наконец берег, долгожданный, милый берег Мулиана, ветер, идущий по тугаям, угол городской стены, вечерние сумерки и тишина.
Она стояла на берегу. Хусейн еще издали увидел эту хрупкую, тоненькую фигурку, застывшую на фоне светлой речной струи. Он прибавил шаг, потом побежал. Он бежал все быстрее, нетерпеливее, распахивая руки, светлея лицом от переполняющей радости.
Она обернулась. Это была не Айана.
Он запнулся, будто наткнувшись на невидимое препятствие, сделал по инерции еще несколько шагов.
— Вы Хусейн? — спросила она негромко.
— Да.
— Я служанка госпожи Айаны.
— А где она сама? Что случилось?
— Ее увезли! — Молоденькая девушка, ровесница своей госпожи, видно, сочувствовала Айане и говорила торопливо, тревожно. — Отец и братья отправили ее к дальним родственникам, в другой город…
— В какой? — еще не полностью сознавая, что произошло, спросил Хусейн.
— Никто не знает. В доме запрещено говорить об этом.
— Это все из-за меня, — вдруг ясно понял Хусейн.
— Да, — тихо вздохнула девушка. — Они назвали вас безбожником, могильным вором, растлителем… Учтите, Хусейн, братья поклялись убить вас! Если бы они не боялись нашего эмира, они бы давно это сделали!
Он в отчаянии обхватил руками голову:
— Господи, ну откуда, откуда столько злобы!
— Да у них вся семья такая! — махнула рукой девушка. — Господни Бин-Сафар, отец госпожи, просто ненавидит всех. Говорит, что, как только в Бухару придет Махмуд Газневи, он сразу ему укажет, кого надо повесить и кому отрезать язык. Он даже записывает, чтобы не забыть! И вас записал, так сказала госпожа!
Помолчали.
— Она ничего не передала мне?
— Она просто не успела. Они схватили ее и увезли. Она только шепнула мне: «Спаси его!». И все. Вот я решила…
Машинально, почти не слушая, он достал золотой, протянул ей:
— Спасибо тебе.
Она увидела деньги и даже отшатнулась.
— Вы ученый человек, господин Хусейн. Вам стыдно унижать рабыню, — с тихим достоинством сказала она. — Разве я делаю это ради денег?
— Прости. Я не хотел обидеть. — Он мучительно, безвыходно думал совсем о другом, и она поняла это, смягчилась.
— Бог поможет вам, — сказала она убежденно. — Он же видит, сколько добра вы делаете людям. — Он молчал, опустив голову. Она тревожно оглянулась. — Если я что-то узнаю о моей госпоже, я найду вас. Прощайте.
И он остался один.
Нет, он не рыдал и не грыз землю. Он долго, до самой ночи стоял на берегу, под старым талом. Просто стоял застыв. Никуда не смотрел и ни о чем не думал. Потом, сам не заметив как, сел на землю, уткнул голову в колени.
И было тихо. Только сердце било глухо, тяжко, больно.
Отец умер глухой ночью.
Он умирал мучительно. Последний приступ крутил, ломал, душил это усталое, слабое тело беспощадно и жутко.
Отец весь вытянулся, приподнялся над постелью, будто что-то влекло, тянуло его вверх и только хрипел:
— Хусейн… Хусейн… Хусейн…
— Терпите! Ну… Чуточку… Еще! — умолял Хусейн, одной рукой массируя затихающее отцовское сердце, а другой подавая пиалу с настоем. — Еще чуть-чуть!.. Сейчас пройдет! Глотните.
Настой, уже бесполезный, не входил в тело отца. Он струился по подбородку, шее.
— Терпите… отец… чуть-чуть… еще немного. — Взмокший от напряжения Хусейн все продолжал массаж сердца, боясь остановиться.
— Папа! — отчаянно вскрикнул подошедший сзади Махмуд, грохнула пиала, выпавшая из его рук, и он, закрыв лицо руками, выбежал из комнаты.
Хусейн остановился и опустил руки.
Несколько бесконечных секунд он смотрел в лицо отца. В соседних комнатах, по всему дому уже поднималась волна горя: крики, топот ног, стук дверей, надрывный плач.
Хусейн закрыл отцу глаза.
В комнату вошли и обступили тело домочадцы и соседи, Хусейн поднялся и отошел к окну.
Он стоял, гляди в глухую, бездонную тьму азиатской ночи, и лицо у него было горящее, напряженное, будто он собирался сделать сейчас что-то решительное.
Внезапный ветер колыхнул ветки за окном, тронул стену, крышу, будто кто-то прошел. Зашевелилась мгла, зашелестела, дохнуло леденящим холодом.
