— Хочешь попробовать? Изволь.
Он поднял голову. Глаза его горели. Он величественно обернулся к толпе:
— И вы слушайте, двуухие! — И он произнес мерно, как заклинание: — Всякий знает, что любая курица вылупилась из яйца. Не так ли это?
— Да, так, — закивали люди. — Конечно, почтенный ал-Вахаб…
— А каждое яйцо, в свою очередь, снесено курицей. Ведь верно?
— Еще бы! Само собой.
— Так что же было раньше? В самом начале. Яйцо или курица?
— Яйцо, — быстро сказал Махмуд.
— Да? — расхохотался ал-Вахаб. — Но где же та курица, которая его снесла?
— Нет, прежде была курица, — произнес кто-то из толпы.
— Неужели? — торжествовал ал-Вахаб. — А из какого яйца она вылупилась, а?
Победным, торжествующим, остановившимся взглядом опора наук, светильник разума ал-Вахаб иби- Кучкар из Бинкета обвел толпу.
— Так что же было вначале?
— Петух, — прищурившись, сказал Хусейн.
И грянула, прорвалась хохотом, взрывом веселья и оживления толпа. Смеялись до слез, добавляя свои комментарии по поводу роли петуха, по поводу курицы и всего этого научного диспута.
Не смеялся лишь один ал-Вахаб. Он скорбно, устало опустил голову, покачал ею:
— Горе, горе тебе, ал-Вахаб… Ты опять забыл, что истинная мудрость всегда высмеивается шутами и невеждами.. — Он обвел взглядом смеющиеся лица. — Нет, не место тебе здесь, в Бухаре… В Хорезм! Говорят, только там есть мудрец, достойный общения! Шейх Беруин! Может, хоть он поймет тебя, бедный ал-Вахаб! В Хорезм! В Хорезм!
И, сопровождаемый своими полосатыми слугами, он стремительно покинул двор.
— Мой Хусейн, — почтительно склонился к плечу мальчика старик слуга. — Ваш отец просит вас с братом к завтраку.
Хусейн встал.
— Пусть немного подождут. Я всех выслушаю, обязательно, — распорядился он. — Пошли, Махмуд.
Они зашли за дом и сразу быстро побежали. Махмуд, напевая, поскакал на одной ножке. Хусейн тоже попробовал. Потом по саду пробежались «чехардой», прыгая один через другого. Двое мальчишек, полных жизни и лишь слегка засидевшихся.
— Доброе утро, отец!
На низком столике, на берегу небольшого хауза, был накрыт завтрак: каймак, мед, ранний виноград, орехи. Отец обнял младшего сына, с разбега прижавшегося к нему, потом повернулся к Хусейну:
— Доброе утро, господин факих. — Отец улыбнулся. — Простите, что потревожил вас, но мне тоже захотелось услышать ваш совет. Скажите, что мне делать с сыном, который постоянно пропускает утренний намаз? — Он приобнял Хусейна и усадил обоих за столик, а слуга тут же захлопотал вокруг них.
— Я говорил и повторяю еще раз, — повернулся он к примолкшим сыновьям. —
Я запрещаю вам торговать чужими знаниями. Запрещаю навсегда. Все, чем вы овладели, — плоды чужих трудов, чужих мук и бессонных ночей. Берите это и будьте благодарны. А вот когда вы сами принесете в копилку мудрости что-то свое, выстраданное, вот тогда аллах и люди, быть может, наградят вас. Тогда, но не раньше.
— Извините, отец, — омывая руки из поданного слугой кумгана, покаялся Хусейн. — Я уснул на самой заре и опять проспал…
Махмуд, не дожидаясь кумгана, схватил лепешку п полез за каймаком.
— Снова звезды? — делая строгие глаза младшему сыну, сказал отец.
— Да, папа. Мне нужно было срочно проверить расчеты по противостоянию Марса и его угловой скорости.
— Так-так-так, — кивнул отец. — И кто же оказался уличенным в погрешностях на этот раз? Птолемей, Эмпедокл, ал-Фараби?
— Никто, — с забитым ртом отвечал Хусейн. — Какие могут быть наблюдения и расчеты из нашего сада? Вот если бы забраться на Большой минарет соборной мечети… — Он мечтательно вздохнул. — Но ведь это, наверное, тоже грех…
— Конечно, и большой, — подтвердил отец. Он помолчал, усмешка мелькнула в его усах. — Вот если только мулла Мухаммад разрешит… Пожалуй, попробую с ним поговорить.
— Правда, отец? — просиял Хусейн. — Вот здорово! Спасибо вам!
— Не стоит благодарностей. — Отец прихлебнул чай. — По правде сказать, это не так уж трудно. Мулла Мухаммад так тебя любит, что, наверное, сам проводит наверх со светильником.
— Отлично, — сразу перестав есть, задумался Хусейн. — Отлично. За два-три месяца я смогу сделать то, что не удается мне уже целый год.
Махмуда в данный момент больше интересовали земные заботы. Он покончил с медом и орехами и полез в карман, достал золотой, полученный от высокого богача.
— Папа, вот это вам, — сообщил он деловито и протянул монету отцу.
— Что это? — спросил отец и нахмурился. — Я же просил вас ничего не брать с этих людей.
— Ну, пап! — заныл Махмуд. — Это был такой богач! И рожа — точь-в-точь, как у нашего индюка…
Отец взял монету, помедлил секунду и вдруг резко швырнул ее в хауз.
Он снова смолк и, выждав мгновение, чтобы подчеркнуть серьезность своих слов, поднял руки к лицу:
— Да будет так. Аминь.
А после полудня братья пошли на книжный базар.
Они шагали по улицам Бухары плечо к плечу: отрешенный, сосредоточенный Хусейн и безмятежный, простодушный Махмуд. Оба в чалмах, оба в легких бязевых халатах.
Бухара жила своей обычной жизнью. Направляясь к базару, прошел запыленный караван из Гурганджа. Пробежал водонос с бурдюком на боку. Неспешно, даже чуть лениво проехала группа всадников, вооруженных саблями и пиками, — гулямы из наемного войска. Проходили женщины: лица их были почти открыты, лишь платки прикрывали лбы и подбородки, и чувствовали они себя на улицах гораздо смелей, естественней, чем пятью веками позже.
Махмуд о чем-то задумался.
— Хусейн! — позвал он. — А правда, что было раньше: яйцо или курица, а?
Хусейн замедлил шаги.
— Ты что, серьезно спрашиваешь?
— Ну конечно.
— Ну и балбес ты у нас, — покачал головой Хусейн.
Махмуд обиделся:
— Если ты будешь все время обзываться, я знаешь что сделаю?
— Что?
— Скажу папе, что ты ходишь к христианам и иудеям, понял?
— Ну и говори, — пожал плечами Хусейн. — Он уже давно знает.
— И разрешает? — удивился Махмуд.
— Точнее сказать: не запрещает.
— Хусейн, а чего ты там делаешь, у этих неверных?
— Пью кровь невинных младенцев.
Махмуд обиженно остановился:
— Я тебя серьезно спрашиваю.
Хусейн пожал плечами:
