— Ну, что сказали?
— Что плясать уже можно,— недовольно проворчал Виктор.
— А вид у тебя усталый.— Она провела рукой по его лбу.— И потный ты. Это от слабости.
— Ослабеешь. Который день уже лежу.
— Только пятый. Ох, Витенька...
На столике у дверей зазвонил телефон. Мать сияла трубку.
— Тебя. Подойдешь?
— Что за вопрос!
И Виктор торопливо откинул с ног плед.
Звонил Онищенко. Виктор от неожиданности в первый момент даже не узнал его.
— Онищенко? —удивленно и обрадованно переспросил он.— Костя?
— Он самый. Звонил на работу, дали там твой телефон. Ты чего это дома лежишь?
— Да так. Малость поцарапали меня.
— Да-а. Работка у вас. Я тебе звоню насчет Карцева.
— Ну, ну!
— Вчера решение бюро райкома состоялось. Ох, и буря была! Восстановили его в комсомоле, без всяких взысканий. Черт знает что получилось. Тезке твоему выговор дали, Шарапову. И развернутое решение приняли. Из этого дела всем урок извлечь надо. Нам самим тоже, кстати. Тебя поминали, между прочим.
— Ишь ты. Ну, а с институтом как будет?
— Должны принять назад. Тут уж мы нажмем.
— Карцев-то сам уже знает?
— С утра наши звонят. Он на работе еще. Ну ладно. Ты, смотри, поправляйся. Может, заскочишь как-нибудь?
Они поговорили еще с минуту, и Виктор, простившись, повесил трубку.
— Вот так, мама,— весело объявил он.— С Карцевым все в порядке. Помнишь, я тебе рассказывал? — И с досадой прибавил: — А ты вот тут лежи майся.
И, вздохнув, он направился к дивану.
День прошел, как все эти дни, пустой и тягучий.
Под вечер неожиданно позвонил Карцев. Обрадованный Виктор зазвал его к себе. «Вместе с Раей, слышишь? — добавил он.— Такие, брат, новости...»
Вскоре в передней раздался короткий, неуверенный звонок.
...Выслушав рассказ Виктора, Раечка и Карцев долго не могли прийти в себя от радостного изумления.
Потом Карцев сухо сказал:
— Остался, значит, живой и невредимый Гусиная Лапа.
И столько было скрытой ненависти в его тоне, что Раечка спросила:
— Что ж его, по-твоему, специально убивать надо было?
— Да! — запальчиво ответил Карцев.— Как он убил Генку!
И тут Виктор, насторожившись, поинтересовался, как они ездили к матери Генки, о чем говорили с ней.
Раечка и Карцев, перебивая друг друга, принялись рассказывать о своей поездке. Когда они упомянули, что •не застали дома Анну Ивановну, Виктор досадливо сказал:
— Эх, жаль, черт возьми!
— Она в милицию побежала заявлять,— словно Оправдываясь, сказала Раечка.
«Значит, в четверг она волновалась,— подумал Виктор.— А в субботу у Федора Михайловича такая была спокойная...»
— И вообще мы бы ее, наверное, не нашли, если б не почтальон,— добавила Раечка.
Последнее елово прозвучало так неожиданно, что Виктор невольно спросил:
— При чем здесь почтальон?
— Мы квартиры не знали,— пояснил Карцев.— Ну, и спросили, где Фирсова живут.
Раечка улыбнулась.
— Толик ей почему-то сказал: «Эти Фирсовы долж> ны «Советский спорт» выписывать». А она говорит: «Не знаю таких. Ничего им не ношу». И вдруг вспомнила, что письмо им несет. И даже удивилась. «И писем,— говорит,— никогда не носила. Везет вам».
«Вот оно что,— насторожился Виктор.— Письмо вдруг получила. Никогда не получала и вдруг неожиданно получила».
И мысль об этом письме не давала ему уснуть в ту ночь.
Весь день дул холодный, пронизывающий ветер и сыпал редкий, колючий снег, а к вечеру внезапно потеплело, опустился туман.
Суета на вокзальной площади постепенно спадала. Меньше стало на стоянке машин, меньше людей вокруг, реже подходили усталые автобусы с широкими черными от грязи подпалинами на боках.
Отпусти© очередного покупателя, Галя нетерпеливо посмотрела на часы. Можно было уже, наконец, кончать работу. Около ее палатки теперь торчал только долговязый противный парень с испитым лицом, на котором все время блуждала нахальная улыбочка. Он вызывал у нее отвращение.
В последние дни она уже не раз замечала, как многое из того, что было ей раньше интересно и приятно, сейчас вдруг стало противно. И еще она просто устала, невозможно устала от вечной погони за удовольствиями, которые потом оставляли где-то в глубине души лишь горечь и обиду. Только раньше она себе в этом не признавалась.
Галя захлопнула окошечко, вышла из палатки щ не обращая внимания на глупые, насмешливые вопросы этого долговязого дурака, установила щит на застекленной витрине, ловко прижала его металлической полосой и надела замок. Потом она молча обогнула палатку, заперла дверь и, не оборачиваясь, пошла к подземному переходу. Парень двинулся было за ней, но вскоре отстал.
Она шла по ночной улице и в который уже раз перебирала в памяти события последних дней. Собственно говоря, как раз в последние дни никаких событий не было, Галя только напряженно ждала все время чего-то неожиданного и страшного.
После странного разговора неделю назад с тем худеньким белобрысым парнем из милиции — Галя поняла потом, что он из милиции,— все перепуталось у нее в голове. Он сказал, что она никуда не уедет, а она знала, что придется ехать, если за ней придут от Гусиной Лапы, так велик был ее страх перед этим человеком. Но никто не пришел. И она действительно не уехала, как и сказал тот парень. И еще он сказал, что они — это значит он и его товарищи — теперь глаз с нее не спустят. Действительно, первые день или два после этого какие-то люди провожали ее утром на работу, а вечером домой и даже дежурили днем около палатки. У Гали был острый глаз, и она все замечала. Но потом эти люди исчезли. И Петр тоже пропал, и Розовый. Это принесло ей неожиданное облегчение. Она даже обрадовалась их исчезновению. Ей стало как будто легче дышать, и теперь она уже опасалась, что они снова появятся.
Не приходила и Раечка. Ну, это было понятно после того, что произошло между ними. Но почему-то перестал приходить и Паша.
Галя вдруг обнаружила, что больше всего ее беспокоит исчезновение Паши. Это было уже совсем странно. Раньше ее волновали только ее собственные дела.
Галя шла по окутанным туманом улицам. Редкие прохожие в тусклом свете фонарей казались бесплотными тенями, и ей вдруг представилось, что она одна сейчас в этом огромном городе. И стало нестерпимо жаль себя, показалось, что жизнь ее, как сломанная телега, волочится по пыльной дороге и бьется о камни. Где-то она читала о такой жизни, давным-давно в какой-то книге.
Галя почувствовала, что замерзает, и огляделась.
Над воротами в их двор горел фонарь, и в его слабом, рассеянном свете Галя заметила какого-то человека. Внезапно у нее забилось сердце, но не от страха, а от какого-то предчувствия.
Когда Галя была уже совсем близко, человек пошел ей навстречу. Это был Пашка. Замерзший, небритый, в перепачканной телогрейке. Галя увидела невдалеке у тротуара его синий «пикап», весь, до самой крыши, забрызганный грязью.
