сторонников патриархально-поместного образа жизни с урбанистами в Сосновке проездом побывал один петербургский литератор-поэт Горислав Шумилов. Он разъезжал по центральным губерниям России и записывал в памятную книжку места, куда, по его убеждению, еще не проникло тлетворное дыхание города. Кто-то указал ему Ольгину рощу. Бедный поэт трое суток не выходил из рощи — молился ее красоте и жил одними ягодами. Неизвестно, на сколько он похудел, питаясь растительной пищей. А покидая Сосновку, он оставил у владельца станционного трактирчика такой уникальный автограф (хранится теперь в районном кабинете краеведения):
Словно сказками Шехерезады, очарован первозданной красотой рощи Ольги.
От души благодарю за маринованные рыжики».
Шумилов жестоко ошибся. Россия свернула с вековечного тракта дубравно-полевой истории.
Но Ольгина роща как была, так и осталась нетронутым оазисом в нашей обновленной округе. Пусть внешне она уже не та, какой ее видел поэт, пусть на восточной ее опушке раскинулись фермы соседнего совхоза, а в том месте, где некогда стояли графовы конюшни, дед Дорофей сторожит совхозную пасеку; и пусть не одни только птицы гомонят над рощей — днем вместе с ними шумят трактора, по ночам хлопочет движок электростанции, — все равно Ольгина роща — один из прекрасных уголков на свете.
В середине мая Валя предложила сходить с нею в рощу.
— Давно был в лесу? Там сейчас много диковинного. Видел, как трава, точно зеленые иглы, прошивает слой прошлогодних листьев? А как лопается желудь под дубом — не видел?
— Нет, не приходилось.
— Какой нелюбопытный! Окончил среднюю школу в деревне и не видел, как набухает и лопается желудь. А воробья от синицы отличишь? Он такой серенький, щуплый и всегда нахохленный, будто кем- нибудь обижен. Она же перед ним не меньше самой царевны Лебеди. Неужели так и не случалось желтогрудую синичку в руках подержать?
Я хитрил: она донимала меня такими вопросами от самой Сосновки, я прикинулся, что ничего не знаю, — и она болтала без умолку, а мне было весело. Но едва мы вступили в рощу и густые кроны прикрыли нас тенями, Валя вдруг замолкла. Так ни с того ни с сего взяла и замолкла.
Долго молчали, пробираясь чащей, наконец я кашлянул.
— Что замолчала? Тебе не плохо?
Валя засмеялась.
— Отчего же мне плохо, чудак! С тобой мне не плохо, а скучно, невыносимо скучно — вот правда. Я знала, ты молчун, но что молчун неисправимый — честное слово, не знала.
«Что же ты хочешь? — нахмурился я. — Чтоб я тебе серенады пел?»
В душе поднялось обидное волнение, хотелось дерзить, выкинуть что-то удивительное. «Сейчас поцелую! Схвачу и три раза поцелую. Что скажешь тогда — молчун я или…»
Валя догадалась о моем намерении. Она выпрямилась, резко одернула платье — под ним еще четче обрисовались плечи и маленькая грудь, — затем поднесла к моим шевелившимся губам свой крохотный холодный палец и с хохотом тотчас убежала.
Я нашел ее минут через десять. Она сидела на траве посреди полянки и разглаживала порванное на талии платье.
— Знаешь, я, кажется, в самом деле разругаюсь с мамой, — сказала она, увидав у своих загорелых ног мои разбитые ботинки.
— Потому что, убегая от меня, порвала выходное платье?
— До чего догадливый парень! — похвалила Валя. — Мудрейшее объяснение для наивных родителей: зацепилась, мол, за куст орешника, спасаясь бегством от медведя.
Крыть было нечем. Потоптавшись на месте, я решил опуститься на траву. Но пока я неуклюже приземлялся, стараясь сесть поближе к ней и вместе с тем не поломать свежие стрелки на своих собственными руками выутюженных брюках, она легко вспорхнула и отошла к кусту черемухи.
«Ну подожди!» — обиделся я и быстро поднялся, уже не заботясь о брюках.
— Мама советует идти в медицинский, а я хочу в технологический.
— Жаль. Я тоже полагал, что ты захочешь в медицинский.
— Интересно! — воскликнула Валя. — Вот уж не думала, что о моем будущем начнет беспокоиться Алексей Дубравин. С чего бы?
— Ничуть не беспокоюсь, — сказал я равнодушно. — Просто я люблю медичек… когда вижу их в белых халатах.
— А, ну и люби их себе на здоровье. Мне, пожалуй, безразлично, — столь же равнодушно проговорила Валя и неспешно пошла на тропинку.
Я уже готов был вернуть свои слова обратно и тут же, на подпечаленных глазах у Вали, безжалостно втоптать их в траву. Но я опоздал. Валя вошла по тропинке в чащу, и мне не оставалось ничего другого, как уныло последовать за ней. Надо было догадаться, что пробираться плотными кустами первым надлежало мне. Но разве додумаешься, как именно надо поступить в данную минуту, если имеешь дело с такой непостоянной девушкой.
На опушке рощи Валя сказала, что ей пора домой.
— Разве до поселка мы пойдем не вместе?
— Нет. До поселка и поселком я пойду одна, — с грустью ответила она.
Я этого не ожидал. Нерешительно спросил:
— А завтра… Что ты будешь делать завтра?
— Завтра утром на два дня уезжаю к дедушке в Дубровку.
— Пароходом?
— Что за вопрос? Железная дорога на Дубровку еще не проложена.
Оглушив меня этими словами, Валя быстро пошла вперед. Я печально поглядел ей вслед.
Когда она скрылась за вершиной холма, я, подумав, решил возвратиться в рощу: давно уже, еще ранней весной, надо было срезать ветку на удилище, — пойду срежу хоть теперь.
Мокрые ландыши
Возвращаясь вечером в поселок, я сообразил, что, как бы ни неловко мы расстались в роще, Валю я должен все же проводить. Правда, она не просила об этом, — пусть; она гордая девушка. Но если я приду на пристань, скажем, к самому отвалу парохода и приду с букетом цветов — не прогонит же! Может быть, напротив, будет рада. Тем более, что в ранний этот час — пароход отчаливает в три двадцать утра — лишней публики на пристани не будет, и мы простимся без посторонних глаз бесцеремонно- любознательных жителей поселка.
И какой же ты образцовый дурак! — распекал я себя, подходя к поселку. — Это же надо было придумать еще там, в роще. Там и набрал бы охапку свежих лесных цветов. А здесь — где ты их сыщешь? Одни вон метелки лебеды торчат в палисадниках…
Хорошо, сбегаю еще раз в рощу. До трех часов времени много. Кстати полюбуюсь ночным лесом. Ночью он дремлет, как зачарованный, даже птицы умолкают на время, чтобы не тревожить покойный его
