Господин мой–время

.

«…больше не могла жить…попала в тупик».

Марина Цветаева (рис. А. Эфрон).

В 1937 г. Ариадна с отцом вернулись в Россию. Через два года их ждал арест.

Дом в Елабуге, где оборвалась жизнь поэта.

Такой Марину Цветаеву видели современники

Н. Крандиевская.

Б. Родзевич.

М. Нахман.

А. Билис.

Н. Вышеславцев.

…Я за последней волею прислана.
Может, письмо вам угодно оставить родным,
Может быть, локон угодно отрезать на память.
Все, что хотите — просите! Такой уж день:
Все вам позволено нынче!

О, какая это была живая Сонечка, в этом — все, говоримом за час перед казнью, в этом часе, даримом и творимом, в этом последнем любовном и последнем жизненном часе, в предсмертном часе, вмещающем всю любовь.

В этом — Розанэтта — имени.

(Сонечка! Я бы хотела, чтобы после моей повести в тебя влюбились — все мужчины, изревновались к тебе — все жены, исстрадались по тебе — все поэты…)

Началась Сонечка в моих тетрадях с ее жалобного, в первый приход ко мне, возгласа:

— О, Марина! (Эта умница ни разу не назвала меня «Ивановна», как с «Белыми ночами», сразу — второй (тысячный) раз. — Как я бы вашу Даму в «Метели» — сыграла. Как я знаю каждое движение, каждую интонацию, каждый перерыв голоса, каждую паузу — каждое дыхание… Так, Марина, как я бы — ее никто не сыграет. Но я не могу — я такая маленькая…

Не ростом— не только ростом— мало ли маленьких! — и маленькость ее была самая обыкновенная — четырнадцатилетней девочки — ее беда и прелесть были в том, что она этой четырнадцатилетней девочкой — была. А год был — Девятнадцатый. Сколько раз — и не стыжусь этого сказать — я за наш с ней короткий век жалела, что у нее нет старого любящего просвещенного покровителя, который бы ее в своих старых руках держал, как в серебряной оправе… И одновременно бы ею, как опытный штурман, правил… Моей маленькой лодочкой — большого плаванья… Но таких в Москве Девятнадцатого года— не было.

(Знаю, знаю, что своей любовью «эффект» «ослабляю», что читатель хочет сам любить, но я тоже, как читатель, хочу сама любить, я, как Сонечка, хочу «сама любить», как собака— хочу сама любить… Да разве вы еще не поняли, что м®й хозяин умер и что я за тридевять земель и двудевять лет— просто вою?!)

…Ни малейшего женского кокетства. Задор — мальчишки (при предельно — женственной, девической, девчонческой внешности), лукавство — lutin[168]. Вся — что немцы называют — «Einfall»[169].

(Сонечка, я для тебя три словаря граблю! Жаль, английского не знаю — там бы я много для тебя нашла. А — в испанском!..)

Ряд видений: Наташа Ростова на цветочной кадке: «Поцелуйте куклу!»… Наташа Ростова, охватив колена, как индус, как пес, поющая на луну, пением уносимая с подоконника… Огаревская Консуэла, прощающаяся с герценовской Наташей у дилижанса… Козета с куклой и Фантина с Козетой… Все девические видения Диккенса… Джульетта… Мирэй… Миньона, наконец, нет, даже он: Mignon, — тот мальчик арфист, потом ставший Миньоной, которого с какой?то своей Wanderung[170] привел домой к матери юноша, ставший — Гете.

(Знаю, что опять ничего не даю (и много — беру), однажды даже вычеркнула это место из рукописи, но они меня так теснят, обступают, так хотят через Сонечку еще раз — быть…)

Но главное имя — утаиваю. И прозвучит оно только в стихах — или нигде.

И вот, потому что ни одной моей взрослой героиней быть не могла — «такая маленькая» — мне пришлось писать маленьких. Маленьких девочек. Розанэтта в «Фортуне», девчонка в «Приключении», Франческа в «Конце Казановы» — и все это Сонечка, она, живая, — не вся, конечно, и попроще, конечно, ибо, по слову Гейне, поэт неблагоприятен для театра и театр неблагоприятен для поэта, — но всегда живая, если не вся — она, то всегда — она, никогда: не — она.

А один свой стих я все?таки у нее — украла: у нее, их не писавшей, в жизни не написавшей ни строки, — .я, при всей моей безмерной, беспримерной честности — да, украла. Это мой единственный в жизни плагиат.

Однажды она, рассказывая мне о какой?то своей обиде:

— О, Марина! И у меня были такие большие слезы — крупнее глаз!

— А вы знаете, Сонечка, я когда?нибудь это у вас украду в стихи, потому что это совершенно замечательно — по точности и…

— О, берите, Марина! Все, что хотите — берите! Все мое берите в стихи, всю берите! Потому что в ваших руках все будет жить — вечно! А что от меня останется? Несколько поцелуев…

И вот, три года спустя (может быть, кто знает, день в день) стих:

В час, когда мой милый брат Миновал последний вяз (Вздохов мысленных: «Назад»),

Были слезы — больше глаз.

В час, когда мой милый друг Огибал последний мыс (Вздохов мысленных: «Вернись!»),

Были взмахи — больше рук.

Руки прочь хотят — от плеч!

Губы вслед хотят — заклясть!

Звуки растеряла речь Пальцы растеряла пясть.

В час, когда мой милый гость…

— Господи, взгляни на нас!

Были слезы больше глаз Человеческих — и звезд Атлантических…

(А атлантические звезды горят над местечком Lacanau?Ocean, где я свою Сонечку — пишу, и я, глядя