нужны, ни мои стихи, ни вообще стихи, нужны — как десерт: если десерт кому?нибудь — нужен…
Читаю в первую голову свою боевую Германию:
Ты миру отдана на травлю, И счета нет твоим врагам. Ну, как же я тебя оставлю? Ну, как же я тебя предам? И где возьму благоразумье: «За око — око, кровь — за кровь»? Германия, мое безумье! Германия, моя любовь! Ну как же я тебя отвергну, Мой столь гонимый Vaterland, Где все еще по Кёнигсбергу Проходит узколицый Кант. Где Фауста нового лелея В другом забытом городке — Geheimrat Goethe по аллее П роходит с веточкой в руке. Ну как же я тебя отрину, Моя германская звезда, Когда любить наполовину Я не научена, когда От песенок твоих в восторге Не слышу лейтенантских шпор, Когда мне свят Святой Георгий Во Фрейбурге, на Schwabentor, Когда меня не душит злоба На Кайзера взлетевший ус, — Когда в влюбленности до гроба Тебе, Германия, клянусь! Нет ни волшебней. ни премудрей Тебя, благоуханный край. Где чешет золотые кудри Над вечным Рейном — Лорелей. Эти стихи Германии — мой первый ответ на войну. В Москве эти стихи успеха не имеют, имеют обратный успех. Но здесь, — чувствую — попадают в точку, в единственную цель всех стихов — сердце. Вот самое серьезное из возражений:
— Волшебный, премудрый — да, я бы только не сказал — благоуханный: благоуханны — Италия, Сицилия…
— А — липы? А — елки Шварцвальда? О Tannenbaum, о Tannenbaum [157]! А целая область — Harz, потому что Harz— смола. А слово Harz, в котором уже треск сосны под солнцем…
— Браво, браво, М. И., это называется — защита!
Читаю еще:
Я знаю правду! Все прежние правды — прочь! Не надо людям с людьми на земле бороться! Смотрите: вечер! Смотрите: уж скоро ночь! О чем — поэты, любовники, полководцы? Уж ветер стелется, уже земля в росе, Уж скоро звездная в небе застынет вьюга, И под землею скоро уснем мы все, Кто на земле не давали уснуть друг другу. Читаю весь свой стихотворный 1915 год— а все мало, а все — еще хотят. Ясно чувствую, что читаю от лица Москвы и что этим лицом в грязь — не ударяю, что возношу его на уровень лица — ахматовского. Ахматова! — Слово сказано. Всем своим существом чую напряженное — неизбежное — при каждой моей строке — сравнивание нас (а в ком и — стравливание): не только Ахматовой и меня, а петербургской поэзии и московской, Петербурга и Москвы. Но, если некоторые ахматовские ревнители меня против меня слушают, то я?то читаю не против Ахматовой, а к Ахматовой. Читаю, — как если бы в комнате была Ахматова, одна Ахматова. Читаю для отсутствующей Ахматовой. Мне мой успех нужен, как прямой провод к Ахматовой. И если я в данную минуту хочу явить собой Москву — лучше нельзя, то не для того, чтобы Петербург— победить, а для того, чтобы эту Москву — Петербургу — подарить, Ахматовой эту Москву в себе, в своей любви, подарить, перед Ахматовой — преклонить. Поклониться ей самой Поклонной Горой с самой непоклонной из голов на вершине.
Что я и сделала, в июне 1916 года, простыми словами:
В левучем граде моем купола горят, И Спаса Светлого славит слепец бродячий, И я дарю тебе свой колокольный град — Ахматова! — и сердце свое в придачу. Чтобы все сказать: последовавшими за моим петербургским приездом стихами о Москве я обязана
