Секретарь обкома, которому никак не удавалось застегнуть пояс с саблей поверх полушубка, заметил улыбку Млынского и смутился.
— В пешем строю мешается… Все надеюсь, доведет-ся-таки фашиста саблей достать…
Млынский сказал:
— Жаль расставаться…
— Еще бы! — Семиренко погладил саблю. — С двадцатого храню. Сам Котовский вручал, не жук, брат, чихнул…
— Я говорю, с тобой расставаться жалко, Васильич…
— А… Не на век же! Такие дела еще впереди! Ну, с Новым годом! Чую, хороший год будет. Давай поцелуемся, что ли…
Они обнялись. Потом Семиренко стиснул Алиева.
— Спасибо, комиссар!
Алиев изменился в лице от боли и невольно застонал.
— Гасан, ты что? — спросил Млынский встревоженно.
Ирина Петровна, все время поглядывавшая в сторону Алиева, была уже рядом.
— Он ранен, товарищ командир. В грудь.
Алиев чертыхнулся по-азербайджански, сердито сверкнул глазами.
— Задело немного.
— Прости, дружище, — сказал Семиренко.
Млынский посмотрел на Зину.
— Если б
— Ложись, Гасан, — поддержал ее Млынский.
— Ну хорошо… Ложусь. Зачем такой шум? — улыбнулся Алиев.
Коноводы подвели лошадей. Семиренко и партизаны сели в седла и сразу же приняли лихой вид.
Млынский крикнул шутливо:
— С новым пополнением ты теперь не соскучишься!..
— Хорошее пополнение. — Секретарь улыбнулся Ирине Петровне и за словом в карман не полез: — А лучшую-то у себя оставляешь. До войны к ней в больницу не лечиться, а смотреть на нее ходили… Ну, бывайте здорованьки! Эх!
Партизаны хлестнули коней и поскакали, только комья снега летели из-под копыт.
Штурмбанфюрер Занге, в расстегнутом кожаном черном пальто, которое он еще не успел привести в порядок после ночной передряги, вошел в приемную начальника отдела безопасности группы армий. Непрестанно звонили телефоны.
— Адъютант бригаденфюрера Вольфа! — сказал, сняв трубку одного из трех телефонов, немолодой оберштурм-фюрер, похожий в своих роговых очках скорее на школьного учителя, чем на гестаповца. — Сожалею, но не могу соединить с ним вас, господин комендант…
Занге решительно направился к дверям кабинета, на ходу отстранив адъютанта, пытавшегося загородить ему дорогу.
Сквозь двойные двери шум не проникал в кабинет бригаденфюрера Вольфа. Здесь, в полумраке (шторы для затемнения на окнах едва были приподняты), царили совсем иные звуки. Глубоко сидя в кресле и упершись в грудь подбородком, бригаденфюрер слушал фортепьянный концерт. В автоматической радиоле «Филипс» мягко, без шипения крутился большой диск пластинки.
— Музыка по-прежнему успокаивает нервы? — спросил вместо приветствия Занге.
— A-а, ты еще жив? — ответил Вольф, взглянув на вошедшего исподлобья, не подняв головы. Вяло шевельнув рукой, он велел адъютанту, стоявшему позади Занге, выйти.
Пока Занге снимал пальто, Вольф приглушил музыку.
— С Новым годом! — сказал Занге, глянув на аккуратную елочку, украшенную цветными шарами и свечками. — Как дети и Герта?
— Спасибо, пока все в порядке. Садись. — Вольф достал из бара, вмонтированного в тумбу стола, бутылку с коньяком и рюмки.
Занге сел. Разливая коньяк, Вольф на секунду задержал свой взгляд на новеньком рыцарском кресте на шее Занге.
— Поздравляю, — буркнул Вольф, подняв рюмку.
— Благодарю, бригаденфюрер. — Занге поправил крест, взял рюмку. — Рад, что будем работать вместе.
— Я получил шифровку с приказом о помощи тебе и содействии.
— Мне нужно встретиться с фон Хорном. Ты можешь организовать это быстро?
— У меня по горло своих забот… — ворчливо ответил Вольф.
— У тебя неприятности?
— Ты о чем?
— Ладно, Вольф. Я ведь прямо оттуда, из этого ада у моста.
— За два с половиной года мы потеряли здесь тысячи паровозов и десятки тысяч вагонов с техникой и людьми. Так что каша у моста, из которой тебе посчастливилось выбраться, — эпизод, вот и все. А неприятности у меня еще будут: пропал подполковник Фридрих Бютцов с секретными документами, и через час мне предстоит доложить об этом командующему, генералу фон Хорну.
Документы подполковника Бютцова лежали на дощатом столе перед Млынским. Сам подполковник сидел напротив, напряженно выпрямив спину. Он был трезв и напуган всем случившимся с ним, хотя пытался держаться достойно.
В лесной сторожке было жарко натоплено. Поленья трещали в печке. Ерофеев молча убирал со стола и сердито сопел, стараясь не смотреть на немца. У окна, привалившись плечом к стене, стоял командир разведки отряда лейтенант Горшков.
— Вы служите в Берлине? Так, подполковник Бютцов? — спросил по-немецки Млынский, но пленный упрямо молчал, упершись взглядом в тот конец стола, с которого вестовой убирал посуду. — Цель вашей командировки на фронт? — И по-русски Горшкову: — Кормили его?
— Носили… — ответил Горшков. — А ел или нет…
— Я бы его накормил, — ворчал Ерофеев, сердито гремя посудой, — свинцовым горохом…
— Ты печку раскочегарил, искры небось до небес, демаскируют. Иди погляди, — сказал ему Млынский.
— Ладно, сейчас уйду, — ответил старик.
Млынский снова обратился к пленному:
— Вы будете отвечать?
Немец наконец-то взглянул на майора.
— Я немецкий офицер, присягал в верности родине и не хочу причинять ей вреда…
— Черт! — тихо выругался Горшков. — Теперь будем время терять, политграмоте обучать его…
Немец опасливо на него покосился.
Млынский продолжал по-немецки:
— Что ж, подполковник Бютцов, если вы не видите разницы между Германией и фашизмом, которому вы так ревностно служите, вы рискуете разделить его участь…
В это время в дверях сторожки вместе с клубами морозного пара появился Хват.
— Разрешите, товарищ майор?
— Конечно, почему опоздали к ужину?
— Я с бойцами поем, — ответил Хват и положил перед Млынским листок бумаги. — Вот, подпишите сводку.
Пока Млынский читал, Горшков наклонился к пленному и сказал по-немецки тихо:
— У нас мало времени, понял?
