внимание привлекло нечто другое.
Я склонился над раненым, осторожно коснувшись, отвёл в сторону его ногу: внутренняя поверхность бедра была в крови... но не только.
— Вау! — раздался позади голос Рона, которого я за этот вечер уже почти возненавидел. — Хорька трахнули!
05. СС. Воспоминания
Светало. Свечи почти догорели, и я поднял голову от книги. За окном становилось чуть светлее. Проклятая бессонница... Строчки резали глаза, но пить зелье я не стал, с каким-то мучительным исступлением доводя себя до крайней степени усталости. Измученный Круциатусом Малфой, в которого я по возвращении его от Лорда влил целый пузырёк Сна-без-сновидений, спал на моей постели. Я почти не надеялся, что предложенный мной метод сублимации психической энергии сработает и позволит нам обмануть Волдеморта, но всё обошлось. Даже под Круциатусом Малфой выдал Лорду, что ничуть не жалеет о потере наследника. Но и теперь меня опять не покидало ощущение, что что-то не то. Слишком хорошо шли события с того момента, как я вырвал крестника из подвала.
Я потёр глаза. Шпиону нельзя быть измученным и усталым, он начинает терять контроль над действительностью, но когда он у меня был, этот контроль? Моя воля — всё бы было по-другому, но теперь уже никакой Маховик времени не поможет изменить события. Хотя... Что бы я изменил, если бы была такая возможность?
Закрываю глаза, но от этого воспоминания становятся только ярче. Солнечный день на берегу озера и мои слова, брошенные из грязи, с которой меня смешали — это? Тогда бы, может быть... Но мне ли не знать, что сослагательного наклонения у времени не бывает? Я так боялся подумать вновь твоё имя — Лили. По слогам, вот так — Ли- ли. Любимая. Но нет, ничего бы не было по другому, всё так же остались бы развалины дома, двое убитых и Мальчик-который-выжил. Кажется, моё лицо исказила усмешка, потому что я подумал, что было бы, если бы удалось вернуться в прошлое и уговорить Люциуса взять сироту на воспитание. Кошмар, ужас, страшный сон. Поттер и так избалован донельзя, раз искренне считает себя центром мира, а тогда было бы совсем плохо. Что это я о нём... Но у него твои глаза...
Я отдёрнул штору. Небо на востоке было золотистым, а всё на земле было всё ещё погружено в мягкий полумрак. Нет, немедленно спать.
Я прилёг на кровать, немного отодвинув Люциуса, который даже не пошевелился во сне, закрыл глаза, но под веками всё равно щипало как от попавшего песка. Спать, — велел я себе и включил в сознании череду образов: льющаяся вода, блики солнца в траве, бегущие по небу облака. Но вода немного погодя стала рекой, на берегу которой мы сидели, болтая о волшебстве и Хогвартсе, блики солнца в траве пробивались сквозь листву, надёжно скрывающую наше убежище в Запретном лесу от посторонних глаз, а облака донесли твой голос:
— А разве люди, когда умирают, не становятся паром? Ну, или пеплом, это чтобы как будто их нет, а всё-таки немножко есть? А, ты как думаешь?
И я отвечаю так же, как ответил тогда, блаженно улыбаясь и щурясь на солнце, радуясь только тому, что не один:
— Не знаю...
Пепел или пар — я вспомнил об этом много лет спустя, и тогда же написал первое письмо. Написал и тут же сжёг, и, недоумённо стряхивая невесомые чёрные лоскутки сгоревшей бумаги с рукава, думал: как будто нет, а немножко всё-таки есть, есть, есть...
Прости, что так редко писал тебе. Как всё-таки глупо и как невозможно это преодолеть, даже не знаю, как назвать — мечтательность? Влюблённость? Суеверие? Но мне всегда были чужды эти восторженные проявления. Откуда мне знать, вправду ли, когда сжигаешь письмо, отправляя его в небытие, оно попадает туда же, куда уходят все мёртвые? Или ты и так видишь, что творится на земле, и какой ад ты покинула, оставшись навсегда двадцатилетней, навсегда счастливой, навсегда... любимой.
Надеюсь, ты читала, потому что сжечь уже не могла...
Я знаю, что слишком опасно даже думать о тебе, потому что это может сгубить меня, а есть нечто, что выше чувств, — долг. Я ничего не писал почти год, но вчера вечером отчего-то решился. И впервые чуть не попался за этим занятием. Яксли пришёл за Тонизирующим зельем, и я, совершенно как напроказивший школьник, скомкал пергамент и сунул его в карман. А потом Лорд созвал нас, чтобы судить Драко, и я...
Я завернул крестника в мантию, в кармане которой оставил письмо к тебе.
Застонав в подушку, я рванул ворот и изо всех сил сжал зубы, надеясь, что это обман моей памяти. Но всё было верно.
От моего стона Люциус заворочался во сне и снова успокоился. Как хорошо спать и видеть сны, а, может, проснуться и обнаружить, что вся жизнь была сном... Впрочем, сны ему сейчас не снились, иначе я бы замучился будить его и успокаивать.
Я снова прилёг. Нутром я чувствовал, что уже слишком поздно, но какими будут последствия, не знал. Одна ошибка ставила под угрозу всю мою жизнь. Всё, чем я жил.
Вода нахлынула на меня, затапливая, солнечный свет больно резал глаза, а облака рассеялись, чтобы никогда больше не вернуться.
06. ГП. Ласка
Мы с Джинни сделали всё, что могли: смыли кровь и… грязь, смазали раны заживляющей мазью, напоили бессознательного Хорька Костеростом.
— Джин, почему он не приходит в себя? — спросил я, когда мы надевали на него мою пижаму.
Девушка пожала плечами:
— Я не знаю, вероятно, это психическая реакция. Или чтобы раны заживали лучше. Я же не колдомедик…
— А зря, — не сдержался я. — У тебя хорошо получается.
Мы отлевитировали белобрысого в спальню на втором этаже, уложили в кровать. Он дышал ровно, но по-прежнему упорно не хотел приходить в себя, и меня посетила шальная мысль, что он притворяется.
— Джин, ты иди, я сейчас, — сказал я. Задавать вопросов она не стала, просто посмотрела немного настороженно и вышла, плотно прикрыв дверь.
Я склонился над Хорьком, разглядывая каждую чёрточку его лица. Спокойное выражение делало его немного непривычным, но он наверняка имел в запасе целый набор масок и личин, и не факт, что не умел притворяться в бессознательном состоянии.
Я подул ему на лоб, и светлая чёлка шевельнулась на белой коже. Впалые щёки уже опять стали бледны, и я, чтобы проверить сходство с мрамором, коснулся левой. Холодная. И нос тоже наверняка холодный… Я провёл большим пальцем по его губам и поразился контрасту: они-то были сухими и горячими. Впрочем, кто сказал, что Хорёк не сделан из противоречий? Внезапно до меня дошло, что я, собственно, делаю: невесомыми прикосновениями трогаю лицо своего врага. Такими невесомыми, что могут сойти за ласку… Эта мысль меня поразила, и тогда же мне показалось, что в ней есть какой-то острый, будоражащий момент: ласкать того, кто в любой момент может оскалить острые хорёчьи зубки, вцепиться тебе в руку и отхватить половину пальцев.
Я даже засмеялся, тихо, чтобы не разбудить. Потом посмотрел на ситуацию с другой стороны и стал серьёзнее: не шутки всё-таки играть с тем, кто может тебя убить. Но какой же он красивый…
Так, стоп, — сказал я себе. — Ты расстался с Джинни, целоваться не с кем, поэтому бесятся гормоны, и поэтому ты решил позариться на Хорька.
Логическая цепочка выстраивалась неутешительная. Положительным в ней было только то, что Хорёк был без палочки и оглушённый. Значит, ничто не мешало мне… Но нет, я вовсе не хочу становиться таким же подонком, как те, что сделали это с ним. Я не подонок, чёрт побери, я спаситель мира! Нужно в ванную сходить…
Но безнаказанность лишала здравого смысла, а худые ключицы, торчащие в вороте пижамной рубашки, возбуждали сильнее, чем полная нагота. На случай, если Хорёк вздумает очнуться и вырваться, я положил руку ему на грудь и придавил к кровати, а потом склонился ещё ближе и коснулся губами его губ.
Он поддался сразу, я не ощутил никакого сопротивления, когда просовывал язык ему в рот. Это было даже лучше, чем с Джинни, потому что мне не приходилось думать, что делать и как, и бояться сделать что-то не то. Было горячо и мокро, а когда я наконец оторвался, Хорёк лежал на постели всё такой же тихий и безвольный, с запрокинутой головой и мокрыми припухшими губами, и я понял, что если сейчас не уйду, то случится непоправимое…
Укрыв Малфоя одеялом, я сбежал вниз, в гостиную. Рон и Джинни, судя по голосам, переругивались на кухне. Я постоял, оглядывая брошенное вязание, «Пророк» и тряпки на полу, которые недавно были одеждой. Потом наклонился над изорванным, окровавленным комом, двумя пальцами потянул из него за рукав атласную рубашку. Ткань оказалась мягкой — там, где не была испачкана. Я воровато подхватил мантию вещи Хорька и утащил к себе в комнату — авось не заметят. Моя комната на счастье или на горе была рядом с той, в которой мы положили раненого. Я зашёл, запер дверь, прислушался к себе. Это было желание, определённо. Жуткое, необъяснимое возбуждение, какого я не испытывал даже тогда, когда рассматривал перешедший Рону по наследству от братьев маггловский порножурнал с голыми девушками. А Хорёк, как-никак, оставался парнем.
Я в ярости рванул его шмотки, обшарил карманы штанов, ощупал рубашку и, почувствовав добычу, едва не оторвал нагрудный карман. Первой оказалась колдография, погнутая, с запёкшейся кровью на уголке. Я ожидал чего угодно, но не этого, не юных Люциуса и Нарциссу. Она, в подвенечном платье, с маленьким букетиком в руках, улыбалась скромно, опустив глаза. Он бережно держал её под руку и смотрел открыто,
