Стрелка на счетчике горючего клонилась к нулю, а Кусакову ничего не оставалось, как продолжать свои выступления:
— Как это больше не надо?.. Это ты жене плакаться будешь, когда получку прогуляешь! Итак, продолжаем наш концерт. Музыка Калмановского на слова Исаковского. Провожали гармониста в институт… — Кусаков шмыгнул носом. — Склифасовского!..
12.16. Палубу «Витязя» раскачивало, как качели в парке.
Гаркуша и Шульгин стояли у лестницы па мостик, и удары волн то плотно прижимали их друг к другу, то старались растащить, разбросать.
— Вы что? — Гаркуша сдувал с верхней губы соленые брызги. — Вы понимаете, что вы говорите?
— Да, — устало сказал Шульгин. — Понимаю.
— Ты… — ненавистно выдохнул Гаркуша, до боли сжимая кулаки. — Он мне жизнь спас! А ты, тварь трусливая…
Шульгин вздрагивал от этих слов, как от ударов, и все ниже опускал голову.
— Значит, вы… — Гаркуша все-таки сумел себя сдержать и сказал «вы», — вы — врач — будете сложа руки смотреть, как умирает человек? И даже не попытаетесь помочь?!
В штурманской «Мурманска» Нечаев смотрел на путевую карту.
— Доложите погоду и ледовую обстановку в районе «Витязя», — сказал он штурману.
— Вот «Витязь», — показал штурман точку на карте. — До берега им сорок — сорок пять миль. Ледовое поле может снова преградить им путь.
— Ветер?
— Девять баллов.
— Скорость?
— Примерно восемнадцать узлов.
— Значит, им еще два часа ходу в лучшем случае… — размышлял Нечаев. — Хотя какой же он лучший? Пареньку-то тогда каюк… Крышка…
— Да-а, — сокрушенно вздохнул штурман, — с таким ранением его не довезти. Разрыв печени, перелом ребра, легкое задето. И этот подлец еще оперировать на борту отказался. Это что ж такое делается, Григорий Кузьмич? — штурман покачал головой. — Врач называется. Ведь за это судят! А, Григорий Кузьмич? Не могут не судить…
— Где мы? — прервал его Нечаев.
— Десять — тридцать пять ост, семьдесят четыре — двенадцать норд.
— Курс?
— Триста десять.
Нечаев пошарил по карманам, достал алюминиевую коробочку, потряс, но валидола не было.
— А если бы… — медленно проговорил Нечаев, — нам потребовалось встретиться с «Витязем»?
— Курс двести девяносто, — сказал штурман и показал на карте: — Я уже проложил его.
— Та-ак, — недовольно протянул Нечаев. — Значит, старый олух Нечаев еще с корабля не списан, новый капитан не успел заступить… зато штурманам раздолье… На картах рисуй, что в голову взбредет. — И строго: — Кто приказал?
— Виноват, Григорий Кузьмич, — тихо сказал штурман, — я сам… Хоть и не знаю, чем мы сможем помочь…
12.17. Гаркуша и Шульгин не замечали непогоды. Их горячий спор продолжался.
— Да вы знаете, что это «неоказание помощи»?! — голос Гаркуши дрожал от сдерживаемой ярости. — И если Королев умрет, что ждет вас, врача?!
— Даже под страхом этого… — Шульгин, не поднимая глаз, отрицательно покачал головой. — Я знаю — вы дали радио на берег…
— Погоди, — перебил его Гаркуша и стал уговаривать торопливо, просяще: — Ты же врач. Ты же должен… Даже если один шанс против тысячи, против миллиона. Ну, пожалуйста, соберись. Рискни, пожалуйста…
— Нет этого шанса! — отчаянно выкрикнул Шульгин и разом охрип, сорвав голос. — Это будет просто убийство — понятно? Час тому еще можно было попытаться. А теперь мне нужен интубационный наркоз. Теплая донорская кровь. Ассистенты и… твердый пол под ногами. А еще через полтора часа — и это никому не будет нужно. Ясно?!
Вертолет, устало качнувшись, сел на палубу ледокола. Кусаков прикрыл глаза и уткнулся разгоряченным, потным лбом в подкову штурвала.
— Вот вы, Григорий Кузьмич, укорили меня, что я, вроде, ярлыки клею, — сказал Петрищев, когда Нечаев поднялся на мостик из штурманской. — А теперь что скажете, когда Шульгин отказался оперировать?
Нечаев молча покусывал ус.
— Никто не гарантирован от ошибок, — продолжал Петрищев. — Но на риск нужно идти. Даже если ошибка может стать роковой. Правильно? Как вы считаете? — спросил он у Нечаева.
— Лево руля, двадцать, — вместо ответа приказал Нечаев вахтенному помощнику.
— Есть лево руля, двадцать, — откликнулся тот.
— Как вы, молодые, любите, чтобы с вами соглашались. — Нечаев смотрел вперед, на огромные черные волны, заливавшие нос корабля. Не оборачиваясь, сказал вахтенному: — Так держать.
— Есть так держать.
— Вы любите, — продолжал Нечаев, — чтобы все вокруг говорили, какие вы умные да как вы правы. Без этого жизнь вам — не в жизнь. И даже ваша правота вам не мила…
— А вы, — усмехнулся Петрищев, — не очень молодые, что любите?
— Курс двести девяносто, — бросил Нечаев вахтенному.
— Есть курс двести девяносто.
— А мне всегда было наплевать, — медленно, но твердо проговорил Нечаев, — что обо мне говорят, когда я знаю, что я прав. И на фронте, может, из-за этого жив остался…
12.49. Алексей Шульгин сидел на корточках, прислонившись спиной к стенке радиорубки. Держался замерзшими до окостенения руками за железные скобы. И всхлипывал по-детски. Яростные порывы норд- норд-оста до крови секли его лицо мельчайшими льдинками, в которые на лету превращались срываемые и несомые ветром гребешки огромных волн.
Снег валил все гуще.
Видимость — ноль.
Обледенение корабля продолжалось, и было ясно, что справиться с этой бедой невозможно. Но команда боролась с отчаянием приговоренных. И, может быть, только поэтому корабль, похожий на белое привидение, все-таки продвигался вперед.
Упрямо. Сквозь туман, снег, шторм.
— Доктор где?! Док-то-ор! — услышал Шульгин, вскочил, бросился в кубрик.
— Что?! — крикнул он, рванув на себя дверь, — Что?! — С ужасом посмотрел на раненого и больше не мог выговорить ни слова.
Фельдшер успокаивающе покачал головой:
— К рации вас, доктор. Профессор…
— Слушай, Алексей, — сев к рации, услышал Шульгин бодрый, густой голос профессора Романова, — ты что там чудишь? Давай разбираться будем.
— Больной с политравмой, — начал Шульгин, постепенно сосредоточиваясь. — Массивная кровопотеря продолжается, несмотря на капельницу. Не исключаются внутренние повреждения брюшной
