Еще какой-то час назад беззубая Евдокимовна, которая шагу не могла ступить без оха или оя, смотрела на себя, снова юную. Не веря, она гладила себя по гладким щекам, проводила пальцем по мягким бровям, трогала кончиком языка ровные зубы, клала ладонь на нежную шею…
Вытащила из-за спины тяжелившую голову косу и с грустью сказала:
— И надо же было дурехе такую красоту в том годе отрезать! Вот и встретилась я с тобой, золотая ты моя!.. — Поднесла косу к губам и поцеловала ее.
Художник и Нинка все так же стояли шагах в трех-четырех от крыльца, глазея на превращения Евдокимовны. Та повела взглядом по двору, забору, глянула на стены.
— Постарел дом-то как! Он тогда как новый еще был.
Остановила глаза на Нинке.
— Погляди, внучка, какой у тебя бабушка была. Не хуже других!
Нинкины глаза, и без того большие, после этих слов стали, как блюдца.
Девушка теперь смотрела на Кубика. Художник, заметил Славик, изо всех сил щипал правой рукой левую и был бледен, зато борода горела пожаром.
— Виктор Алексаныч! Миленький! — Девушка сошла с крыльца на землю и прижала к груди руки, а Кубик, наоборот, на шаг отступил, словно перед ним была ведьма. — Ты ведь художник. Нарисуй меня, пока я такая! У меня с того времени одна только фотография, да и там лицо-то мое с копейку!
— А что? — Кубик хрипло откашлялся. — А вы разве стареть собираетесь?
— Ты нарисуй сперва, — повторила Евдокимовна, — а после уж поговорим.
— Ладно. Как я сам, балда, не догадался? — Художник хлопнул себя по лбу. — Вы тогда идите на мое крыльцо, солнце сейчас на той стороне. А-а… — Он замялся, — а нет ли у вас во что переодеться? А то ведь вы в домашнем.
— Ой, нет! Мое все старушечье. Ты уж сам что-нибудь повеселей придумай. У меня тогда, как сейчас помню, сарафан был, гвоздиками розовыми усыпанный…
Все, и Славик тоже, перекочевали на другую сторону дома. Девушку Евдокимовну Кубик усадил на крыльцо, а сам устроился с этюдником и красками напротив.
Художник спешил, словно боясь, что прекрасное это видение исчезнет. Он косился на Славика, который засел со своим аппаратиком за углом дома. Его роль в этой истории он давно понял. Когда тот выглядывал, художник грозил ему кулаком.
Нинка смотрела на все, не выпуская изо рта пальца.
На холсте, мазок за мазком, возникала девушка в зеленом, усыпанном мелкими полевыми гвоздиками, сарафане. Длинная золотая коса была перекинута на грудь, загорелые руки то ли теребили, то ли ласкали ее…
Кубик не спешил, просто работа у него снова ладилась, шла как никогда быстро. Одно чудо вызвало другое — вдохновение. В левой руке художника был зажат букет кистей, правой, выхватывая, как шпагу, то одну, то другую кисть, он наносил мазок-удар. Самая большая кисть была по-пиратски зажата в зубах. Поэтому слова его походили на рычание:
— Гр-рас… Рыву-ур-р-р… Бравор-р-р!..
Кубик то подскакивал к холсту с длинной кистью в руке, то отскакивал, сверля его глазами. Все это напоминало Славику бой на рапирах, который он видел по телевизору.
Честно говоря, Славику хотелось удрать и все оставить так, как есть. Может, Евдокимовна не захочет стареть? Придумает что-нибудь и начнет жить во второй раз…
Так и сидел Славик за углом с мол-старом в руке, не зная, что делать. И ругал себя за то, что выпросил его у пришельцев и без спроса направил на Евдокимовну.
Нинка наконец вынула палец изо рта.
— Дядь Вить, давай я рядом с ней… — Она показала на девушку Евдокимовну, не называя ее, — давай я рядом сяду. И ты меня тоже нарисуешь.
— Низя, — ответил Кубик (кисть во рту мешала ему говорить). — Теба тогда ня швете не бью.
— Пусть посидит с бабушкой, — подала голос девушка с крыльца, — рядышком пускай посидит.
Художник освободил рот от кисти.
— Какая вы бабушка! Вы тогда, кажется, еще и мамой не были. Ваша Аня сейчас чуть не вдвое вас старше.
— Это Анька-то меня старше? — не поняла молодая Евдокимовна. — Она ведь мне дочь!
— Дочь-то она вроде бы и дочь, — сказал Кубик, глядя на холст, — только ведь дочери старше матерей не бывают. Она теперь в матери вам годится.
— А Павлик? — со страхом спросила девушка. Павлик, старший сын Евдокимовны, был летчиком гражданской авиации.
— Павлик вас и того старше. — Художник был занят гвоздиками на сарафане и не замечал, что девушка волнуется все больше.
— А Нинка-то — ведь она внучка мне! — не сдавалась девушка.
— Ну где вы видели шестнадцатилетних бабушек?!
— Так что же это получается, — девушка при этих словах встала, — они мне не родные сейчас?
Кубик поднял глаза на Евдокимовну и задумался.
— Понимаете… — Он погрыз кисть. — С одной стороны, конечно, родные… Но если посмотреть с другой… — Художник поднял плечи и замер.
— А ну быстро возвертайте меня в мои годы! — закричала девушка, и Славик узнал в ее голосе нотки бабушки Евдокимовны. — А ну признавайтесь, чьих это рук дело! Твоих, Нинка?
— Дак чего моих? — захныкала Нинка. — Разве я умею? У меня и лекарств таких нет!
Кубик подал незаметный знак насторожившемуся Славику: внимание!
— Вы, Евдокимовна, минут с десяток посидите спокойно. Я портрет должен закончить, раз уж начал. А потом вернутся к вам ваши годы, ваше, так сказать, богатство. И дети, и внучка вернутся… И извините за фамильярность, перестаньте хмуриться, — молодая, а сердится, как старуха!
— Тут будешь сердитой, — голосом Евдокимовны ответила девушка, — когда с тобой такие фокусы!.. — Однако хмурь постаралась с лица согнать.
Кубик спрятался за этюдником. Девушка вот-вот должна была исчезнуть навсегда, и он спешил, боясь не заметить что-нибудь важное, может быть, какой-то отсвет в лице, в положении рук, снова перебирающих золотую косу, в бликах за спиной, играющих в пятнашки…
Скоро портрет был закончен, и Кубик сказал:
— Спасибо, Елизавета Евдокимовна! Желаете взглянуть? — И развернул этюдник.
Славик и Нинка посмотрели на портрет. На крыльце сидела шестнадцатилетняя Лиза. Она смотрела на закат — зачарованно, вытянув шею. Руки перебирали косу. Лицо освещалось закатом, в котором больше всего было золотых и розовых красок.
Дверь в избу была открыта, и там, в сенях, в серой темноте, едва виднелась старуха, в которой узнавалась Евдокимовна.
Теперь ребята посмотрели на девушку. Та перевела глаза с себя на портрете на старуху. Лицо ее посерьезнело и погрустнело.
— Виктор Алексаныч, ты, конечно, художник, тебе лучше знать, как портреты рисовать. Но этот-то у меня будет висеть, не на народе. Ты старуху закрась, пожалуйста, — попросила она. — Хоть это и я, я понимаю, дак ведь в молодости-то о старости не думают!
Кубик усмехнулся, глянул на палитру, протянул руку к кистям, которые валялись на траве…
— Ты просто дверь в дом затвори, чтоб старухи не было видно…
Художник улыбнулся. Он обмакнул средней величины кисть в краску и провел ею по темноте в сенях и старухе. Появилась доска. Другая. Третья. Четвертая… Перекладина… Теперь за спиной девушки была дверь. Вот и она зарозовела под красками заката. Но главное, закрыта, и старуху за нею не видать.
Девушка встала.
— Спасибо тебе, Виктор Алексаныч! — Она подошла к художнику, положила ему на плечи загорелые руки. Он же стоял замерев, отведя руки с кистью и палитрой за спину, чтобы не испачкать девушку красками.
Нинка смотрела на это открыв рот, а Славик насупившись. Он знал, чем ему придется заняться через
