миссия окончена.
Посол вышел из дома и увидел во дворе Евдокимовны обеих бабушек. До него донеслось:
— Укроп… Чеснок… Сельдерей…
Они так увлеклись, что и не заметили Славика.
А он побежал-заторопился на огород, где ждали его семеро маленьких друзей.
И тем, и другим было о чем побеседовать. Дети говорили о том, что недавно видели, о близкой разлуке и о будущей встрече. Родители… Вот о чем разговаривали взрослые, я не могу сказать. Я там не был, со Славикиным отцом не знаком. Когда же Славик спросил у отца, о чем они говорили, тот ответил, что это был взрослый разговор и что о нем он расскажет, когда Славик подрастет.
ЖУРАВЛЬ В НЕБЕ ИЛИ СИНИЦА В РУКАХ
День был солнечный, ясный, тихий, неторопливый, в крапинку. Почему в крапинку? Он был весь в ласточках-касатках, которые сновали в небе, ловя раскрытыми клювами всякую мошкару, и потом ныряли под крыши, где их ждали птенцы.
Кубик и Славик лежали на лугу возле речки и смотрели в небо. На холсте, укрепленном на этюднике, было всего три мазка, три главных цвета этого дня, три его приметы: голубой, зеленый и желтый. Художник сделал их, успокоился и лег на траву.
Луг был давно скошен, лишь в небольшой ложбинке, где лежали наши друзья, трава осталась нетронутой.
О путешествии на остров Пасхи было уже все переговорено, и Славик перебирал в уме самые яркие воспоминания: как он понял, что не камень стоит у подножия горы, а каменная голова; и как удивился Боб Терри, увидев Садима, как назвал его нежно гномиком… Он показывал Кубику ронго-ронго; художник долго держал на ладони щепочку со странными знаками, даже понюхал ее.
— Завидую тебе, — сказал после долгого молчания. — Остров Пасхи! Я на нем никогда, видно, не побываю. А ведь мне как художнику увидеть все это было бы весьма полезно.
— Дядя Витя, как вы думаете, для чего они вырубили эти статуи?
Кубик снова помолчал, следя глазами за ласточкой.
— Я думаю, Славик, все там было, как сказал один философ, человеческое и только человеческое. Скорей всего, каменные идолы-истуканы — это размножение облика какого-то божества, то есть опять-таки религия. Была, возможно, вражда племен из-за стремления одного подчинить другое, слепая в своей беспощадности война… В истории человечества все это до скуки точно повторяется. Хотелось бы, чтобы хоть раз было иначе, но, видать, и здесь, на Пупе Вселенной, все было то же самое — человеческое, слишком человеческое!.. Знаешь что, по-моему, самое интересное в истории с каменными статуями-моаи? Знаешь, на что Тур Хейердал не обратил особого внимания, хоть и заметил?
— На что? — Славик тоже смотрел на птиц высоко над собой.
— Ну так вот, каменные истуканы-моаи раз от разу становились все больше, все тяжелее. Самый большой — с семиэтажный дом — остался в каменоломне. Там же нашли и самый большой красный парик — пукау — видимо, для этого великана. Что тут можно сказать?
— Не знаю, — признался Славик.
— То-то! — восторжествовал Кубик. — А я догадался. Группы длинноухих — а каждая вырубала своего великана — соревновались между собой! И ставили перед собой все более недостижимые цели, как… как кто, Славик?
— Не знаю…
— Боже мой! Да как, например, штангисты! Как альпинисты, которые гибнут один за другим, но все лезут и лезут, все выше и выше! Как те же одиночные путешественники по морям и океанам, которые черт знает на чем, чуть ли не вплавь, отправляются в кругосветку! Кто еще, подскажи теперь сам.
— Я видел передачу по телеку, — вспомнил Славик, — там показывали, как мотоциклисты взбираются на скалы на мотоциклах.
— Вот-вот! — подхватил Кубик. — Триалисты! Сделать невероятное! Достичь недостижимого! Перевернуть само понятие недостижимого — в этом весь человек! Вот тем пасхальцы и жутко интересны, что подтверждают одну из лучших человеческих черт. И как подтверждают! Тот самый большой парик, который они должны были поднять на голову самого большого, двадцатидвухметрового великана, весит ни много ни мало — тридцать тонн! И пасхальцы — чемпионы чемпионов — подняли бы его, если б не война! И сделали бы еще большего великана! И — что самое важное — сравнялись бы с ним силой! Как те, что вызвали на единоборство океан или Эверест, сравниваются с ними мощью. Вот кто такие для меня пасхальцы — люди из людей, чемпионы чемпионов… Что молчишь? — не вытерпел художник. Ему, разгоряченному собственными словами, хотелось немедленного ответа — хоть возражения, хоть согласия.
— Я думаю, — ответил Славик; глаза его, заметил Кубик, неотрывно следили за какой-то ласточкой. — Я думаю, что лучше: журавль в небе или синица в руках?
— Ну и что тебе больше нравится? — осторожно спросил Кубик.
— Мне? — Славик по привычке дал себе минутку на размышление. — Мне… мне нравится больше… — Он покосился на художника.
И тут они оба подняли головы, потому что луг оглушил и сотряс рокот и лязг трактора. Белые корзинки тысячелистника перед ними задрожали.
— Что ему здесь надо? — встрепенулся Кубик. — Что это он?
Вслед за трактором на луг вырулил «газик» председателя колхоза.
Председатель вылез из «газика» и подошел к трактористу. Стал что-то ему говорить, показывая рукой на луг. Тот, сидя в кабине, кивал.
— Уж не собираются ли они луг перепахать? — забеспокоился художник.
Тракторист двинул рычаги, трактор повернул влево, и Славик с Кубиком увидели за ним плуг.
Кубик вскочил и понесся к «газику». Славик побежал за ним. Председатель, видимо, дожидаясь, когда тракторист начнет работу, стоял возле машины.
— Андрей Леонтьевич! — закричал Кубик. — Что вы собираетесь делать?
— Мы, Виктор Александрович, — ответил председатель, — как всегда, понимаете, своим делом занимаемся: пашем, сеем… Наше дело, понимаете, — хлеб!
— А с лугом, с лугом вы что собираетесь делать?
— Есть такое мнение, Виктор Александрович, — вспахать.
— Андрей Леонтьевич! — У Кубика все слова из головы вылетели. — Андрей Леонтьевич, это как же?
— Ну, — председатель снял шляпу и вытер платком лысую голову, — не будем же мы ради художников, понимаете, да под цветочками, под одной только, понимаете, травой десять гектаров хорошей земли держать!
— Да при чем тут художники! — вскричал Кубик. — Вы с этого луга для фермы траву косите, люди по уголочкам для коров, для коз сена добирают! А красота людям не нужна? Цветы — они уже не нужны?
— Настоящая красота, Виктор Александрович, — наставительно сказал председатель и для солидности надел шляпу, — это когда везде ровно. А здесь что? — Он показал рукой на луг. — Тут яма, там бугор, там вообще лягушки, еще и дерево, а вон и кусты черт знает откуда! — При последних словах председатель почему-то рассердился.
— Их птица занесла, Андрей Леонтьевич, иволга…
— Когда везде ровно, тогда и красиво, — не слыша художника, как бы для себя, повторил председатель. — Вот посажу здесь кукурузу…
— Андрей Леонтьевич! — взмолился Кубик. — Да побойтесь вы бога! Такую красоту загубить ради нескольких мешков кукурузы! Спасут они вас, что ли? Что у вас у всех за болезнь такая: что не вами посажено — срубить, запахать?!
