Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря

Пелагеи Ивановны явилась к нам опять Паша с какой-то детской куклой, а потом еще немного погодя и со многими куклами; нянчится, бывало, с ними, ухаживает за ними, называя их детьми. И стала Паша по нескольку недель, а потом уж и по нескольку месяцев проживать у нас в обители, где день, где ночь. За год до кончины Пелагеи Ивановны почти весь год прожила у нас. А как скончалась Пелагея Ивановна, то осталась даже и совсем в нашей обители. Была несколько раз она у меня, и я пробовала предложить ей остаться.

— Нет, нельзя, — говорит, — вон маменька-то не велит, — отвечает мне, показывая на портрет Пелагеи Ивановны.

— Что это, — говорю,—я не вижу.

— Да ты-то, — говорит, — не видишь, а я-то вижу, не благословляет.

Так и ушла и поселилась у клиросных в корпусе.

Точно так же хаживали к нам и почитали Пелагею Ивановну и наши блаженные, покойная сестра Прасковья Семеновна, тоже еще Серафимовская старица, называвшая ее всегда: Пелагея Ивановна — второй Серафим; также покойная же сестра Прасковья Яковлевна, называвшая ее маменькой.

А вот когда пред самой смертью пришла к нам в последний раз некая блаженная Евгения Феофановна, не из нашей обители, а только бывавшая у нас, тут-то что было! Вот как теперь гляжу и никогда не забуду: приходит она к нам и два узла тащит всяких махров*{Клочков, тряпок}. 'Вот, Герасимовна сухоребрая, — кричит, — никому не верю, а тебе все имение тащу'.

— А ты полно дурить-то, — говорит ей Пелагея Ивановна, — лучше о смерти поговорим.

Феофановна-то, услышавши эти слова, как вскочит, подбежала к ней, пала к ногам ее и стала обнимать их. 'Ты меня проводи', — говорит; и так-то обе плакали, что жалость была смотреть на них. Через несколько дней — не более — заболела Евгения Феофановна, 4 февраля, стужа была страшная. Уж как и откуда она очутилась, не знаю. Просилась и билась под окном у дьякона Ивана Никитича Садовского, что в приходе родного брата батюшки Василия, — да никто там не впустил ее, зная, как бушует блаженная. Ведь ни угомон, ни закон для них не писан; не всякий терпеть-то их может. Так совсем было она и замерзла; да возле колокольни-то жили Хохловские старик со старухой, те и услыхали ее стоны, сжалились над ней, взяли к себе в избу да мне и сказали. Пришла я, вижу: лежит, и жалко мне ее стало... Как быть? На ту самую пору Агафья Лаврентьевна, нашей же обители сестра, говорит мне: 'Жалко мне тебя, Герасимовна; будет с тебя и одной; дай-ка я ее к себе возьму'. И перенесли мы ее к Агафье-то Лаврентьевне. На другой день Пелагея-то Ивановна мне и говорит: 'Поди к Евгении-то, захвати, пока жива'. Пошла я, а она лежит, как бы и не было ничего с ней, и все бранится да блажит. 'Меня, — говорит, — приедут провожать-то с колоколами'. Так и случилось. За батюшкой Васильем приехали с колокольчиками свадьбу венчать, а Евгения-то отходит, он на этих лошадях с колокольчиками и приехал ее приобщать. Тут и умерла она.

И много их хаживало к нам.

С тех пор как Пелагея Ивановна поселилась в обители, она уж никогда и никуда из нее не выходила. Раз я начала упрашивать ее и говорить: 'Что бы нам с тобою в Саров-то к батюшке Серафиму сходить, Пелагея Ивановна'.

— Пойдем, — говорит; ну, я и обрадовалась; наняла лошадь, собрались и отправились мы с ней, да доехали до нашей монастырской-то гостиницы — за ворота-то она и не едет. 'Зачем, — говорит, — я поеду. Чай, не с ума сошла. Он (то есть батюшка Серафим) всегда здесь. Не надо, не поеду'. Тем и окончилась Саровская наша поездка. В другой раз вот помню, Понетаевские-то наши соседки* {Понетаевская обитель находится недалеко йот Сарова, и от Дивеева. Понетаевские сестры выделились из Дивеева и долго между собой соперничали - без сомнения, по злобе врага спасения нашего.} всегда очень ее любили, да и попробовали ее раз позвать к себе. 'Как ты нас обрадуешь-то, — говорили они. — Как тебе хорошо-то будет у нас! В экипаже тройку пришлем за тобой — только поедем'. Она все молчала да отворачивалась, а они-то все, знай, к ней лезут. 'Хоть на недельку, на денек приезжай'. 'Наплевать вам, чай, не вовсе я с ума-то сошла?' — отвечала им и ушла.

Так весь век свой и прожила, голубушка моя, у любимой своей печки на полу между тремя дверьми.

А вот еще скажу вам: с грешными людьми часто бывает, что они за собою ничего не видят, а на других указывают. Что делать, на то они и грешные люди. Вот так-то и у нас было. Стали соблазняться тем, что Пелагея Ивановна не исповедуется и Святых Тайн не причащается. Вот приказали нашему батюшке отцу Ивану Феминину (из соседнего прихода, потому что своих священников тогда еще не было) исповедать ее. Пришел он, и долго-долго они пробыли вместе наедине. Смотрю: выходит батюшка такой-то взволнованный и пошел прямо к матушке настоятельнице; слышим: объяснил он ей, что Пелагея Ивановна великая раба Божия и что она прямо высказала ему все потаенные грехи его. И насчет Святых Тайн всегда хлопотали наши сестры-хлопотуши, обзывая ее испорченною, да меня за нее укоряли. А дело-то в том, что она приобщалась Святых Тайн, только не часто. Разболелись у ней как-то ноги; я и говорю: 'Не приобщить ли тебя, Пелагея Ивановна?'

— Что ж? — говорит. — Батюшка, хорошее дело.

И приобщил ее батюшка о. Василий. Точно так же, как-то раз в Великий пост, предложила я ей приобщиться, и она не только рада была, но даже сама все и правило-то к причащению вычитала и приобщилась. Раз сестры так доняли меня, что невтерпеж мне стало, я и говорю ей: 'Что это ты не приобщишься? Ведь все сестры говорят, что ты порченая'.

— Ах, нет, — говорит, — батюшка, старик-то батюшка Серафим ведь мне разрешил от рождения до успения.

Что значили эти слова святого старца, не знаю я, а думаю, по моему глупому разуму, не указал ли он ей и тут путь высочайшего самоотвержения. Что может быть выше, радостнее и блаженнее приобщения Святых Тайн Христовых? А они, эти блаженные-то, добровольно осуждают себя и на это лишение. А впрочем, Бог их знает! С ними бывают такие чудные события.

Вот я вам еще скажу: раз сестры тоже пристали ко мне и укоряют, что не причащу Пелагею Ивановну. Вот пошла я и сказала о том батюшке, а он мне ответил: 'Нечего слушать их! Что они понимают? Когда она сама пожелает, а этак ты, Герасимовна, за мной и не ходи. Знаю я Пелагею Ивановну, какая она раба Божия. Она с таким благоговением, с таким смирением, с таким страхом и трепетом принимает Святые Христовы Тайны, что вся даже просветлеет; и так вся ликует от духовного восторга, что даже на меня самого страх нападает от этого ее просветления. Потому сама она лучше и нас с тобой знает, когда Господь благословит ее приобщиться'. С тем я и ушла. А разуму-то, грешница, все еще не научилась. Так, раз вот в 1882 году в Петровки больно уж доняли меня опять сестры за то, что не приобщила-то я ее. Собралась я сама приобщиться, да все и приговариваюсь к ней о том же, а она все молчит. Я уже больна раздосадовалась. Приобщиться-то я приобщилась, да ее и выбранила за то, что она-то не приобщилась, а она все молчит. Заснула я это ночью и вижу: входят к нам священник и диакон с чашею и приобщили ее. Проснувшись, я уже не во сне, а наяву слышу: отворилась дверь, и уходят; шаги мужские. 'Поля, Поля! — кричу, соскочивши. — Кто у нас был? Кто сейчас вышел?' Проснулась Поля и говорит: 'Никого не было'. А Пелагея-то Ивановна, вижу, молча сидит на любимом своем месте, на полу у печки на войлочке, и такая-то веселая, светлая да румяная — точно вся помолодела. Увидав ее такой, я стала просить у ней прощения. 'Ах, матушка! Ведь ты святая, ты ведь молилась, да...' Я не успела договорить, а она мне: 'Что ты просишь у меня прощения, ведь я не то, что ты говоришь, я великая грешница'. Так и залилась я слезами, что оскорбила ее, а она, увидавши мои слезы, улыбнулась да и простила. И вот с этих-то уж пор, что, бывало, ни говорят мне, как ни досаждают, никого я не слушалась, а как самой ей угодно, как Господь ей укажет, так и делала.

И частенько-таки бывали ей подобные посещения свыше. Вот уж в 1884 году, незадолго до смерти, по обыкновению, лежу я на лежанке ночью и не сплю, она, тоже по обыкновению своему всегда не спать ночи, сидит на любимом своем месте, на полу у печки. Вот слышу я, пришел к ней батюшка Серафим, слышу я голоса его и ее, и долго так говорили они. Я все слушаю да слушаю, хочется, знаешь, узнать, а всего-то расслушать не могу, только понимаю, что все об обители толкуют. И нашу матушку настоятельницу помянули, это-то я хорошо разобрала. Вот когда уже все стихло и не слышно стало голосов их, я и выхожу к ней. 'Это ведь у тебя, Пелагея Ивановна, батюшка Серафим был? Я его голос слышала; и вы с ним все об