— Как странно, — сказала Елена, — в первый раз мы с вами встретились и вот говорим о смерти.
— Скоро все заговорят. Закричат, быть может. И это будет ужасно. На улицах будут биться головой о камни. По каналам петербургским поплывут сотнями трупы отчаявшихся. Устрашатся смерти и, не предвосхитив ее тайны, будут умирать в слепом ужасе. Да, да. Умрем в слепом ужасе.
— Вам часто приходится говорить об этом?
— Говорить — нет, думать — да.
— Вот вы сказали: «Умрем в слепом ужасе». Но что же делать? Что?
— Я знаю что, но не умею. Петь надо. Мы разучились петь. Мы сухо живем. В сердцах наших нет влаги, нет песни… Мы увядаем, сохнем… сгораем не в солнце, а просто так, от спички…
— Неужели нет спасения?
— Не знаю. И откуда? Мы что-то потеряли безвозвратно, если только обладали чем-нибудь.
— Страшно жить, — прошептала Елена.
Дождь стал накрапывать; потемнело небо; тихий белый туман стал среди деревьев; пропадали в тумане люди и вновь возникали из него, и они казались теперь случайными пришельцами из чужого мира.
Петербург околдовал Елену. Она жила в полусне. И ей казалось порой, что сама она пришла из призрачного царства, что нет у нее воплотившейся души, что вот повеет новая сказка и не станет ее. Елены не станет. Боялась тело свое потерять. Любила его. Стала лелеять. Каждый день, купаясь, нежилась в ванне, любовалась янтарным отсветом на руках своих, линиями бедер и волною милых ног, целовала концы золотых волос своих. Твердила непрестанно:
— Милая, милая плоть. Ты жива. Ты не испепелишься.
А иногда Елена ненавидела свое тело. Оно представлялось ей неживым, косным, обреченным на тление. Тогда хотелось Елене жечь, резать, дробить эту грудь, руки эти — потушить лампады глаз…
Мечтала Елена о боли, о пытках. Пусть придет жестокий и преступный человек. Пусть ударит Елену тонким бичом. Пусть будут кровь и муки. Распятие сладостнее,[1220] чем эта душная слепота. Отец говорит, что он знает что-то. Но почему же он медлит открыть тайну? Разве не видит он, как страдает Елена? Как она угасает, гибнет — заблудившаяся, уже утомленная…
А Людмила? Вот и она в печали. Но чем-то светла Людмила. Она — как благоуханный цветок, хрупкий стебель, нежные лепестки — но прелесть живая жива и цветет, хотя оторвали ее от земли, заключили в теплицу.
Однажды Людмила пришла к Елене в комнату, обняла ее и прошептала в ухо:
— Пойдемте ко мне; я буду писать ваш портрет.
Елена покорно пошла за ней. В первый раз увидела студию Людмилы.
— Это не скучно? Это нравится? — с тревогой спрашивала Людмила, показывая картины.
А Елена не знала, нравятся ей или нет эти странные женщины, бледноликие в голубоватых платьях, склоненные у фонтанов тихоструйных, гадающие около озер, в глубине которых увядает солнце.[1221] Из какого тумана пришли к нам эти сестры?
«Какая таинственная душа у этой Людмилы, — думала Елена. — И зачем она вышла замуж за отца моего? И разве не страшно жить так, в плену, у седовласого колдуна?»
Людмила как будто угадала ее мысли.
— Нет, нет, — сказала она. — Я, право, счастлива. И в этом доме я чувствую себя, как в лоне Отца.
— А мне страшно.
— Напрасно. Не надо бояться.
— У вас в доме всегда тишина — и потом вдруг этот неожиданный отцовский смех, от которого у меня падает сердце.[1222] Вы ведь знаете, как он странно смеется.
Кто-то постучал в дверь. Вошел отец. Он держал в руках телеграмму.
— Это от Анны Николаевны, — сказал он. — Она приезжает сегодня.
Людмила уронила кисть и, не поднимая ее, подошла к отцу и прижалась щекой к его руке.
— Я волнуюсь, отец, — сказала Людмила тихо.
Людмила любила называть его отцом.
— Ты никогда не слышала об Анне Николаевне Калиновской? [1223] — спросил отец, обращаясь к Елене.
— Никогда.
— Я рад, что ты познакомишься с нею. Она многое знает. Ей многое открыто.
Елена молчала. Когда он говорил загадочные слова, как сейчас, например: «ей многое открыто», — или еще что-нибудь в этом роде, — Елене становилось душно, и, несмотря на ее веру в отца, ей хотелось спорить. Ведь все мы люди, только люди. И почему Анне Николаевне открыто, а ей нет? Почему?
— И вообще я хотел поговорить с тобою, Елена, — сказал отец. Пойдем ко мне.
Елена вопросительно взглянула на Людмилу. Она ласково и утвердительно кивнула головой.
— Иди, иди.
Отец взял ее под руку и повел в кабинет.
— Елена, — сказал он, — прошу тебя: будь внимательна к Анне Николаевне. Она — необыкновенный, она — мудрый человек, она может помочь тебе.
Елена молчала.
— Ведь ты можешь допустить, — продолжал отец, — что некоторые люди обладают знанием, которое другим недоступно. Я свидетельствую, что Анна Николаевна из числа избранных.
Елена хотела предупредить отца, что она, Елена, недоверчива и холодна, зла и подозрительна, но отец, как всегда некстати, рассмеялся. И от этого неожиданного смеха Елене стало жутко, и она ничего не сказала.
Отец еще долго говорил загадочные и значительные фразы. Потом отец поехал на вокзал встречать Анну Николаевну.
Анна Николаевна поцеловала Елену в лоб и, здороваясь с нею, задержала ее руку в своей руке. Как будто прикосновением своим она хотела что-то передать Елене.
На вид ей было лет сорок. Худая и маленькая, в старомодном платье, с седыми вьющимися волосами на висках, в белом воротничке, с движениями неспешными, но уверенными, она казалась сестрой милосердия.[1224]
Отец с Анной Николаевной говорил почтительно и при ней редко смеялся.
— Я так благодарна вам за письма ваши и за советы, — говорила Людмила, наливая чай Анне Николаевне.
И Анна Николаевна принимала ее слова как должное:
— Верьте, верьте мне, дитя мое. Если мы отвергнем идею перевоплощения, нельзя будет оправдать этот мир. Мы должны коснуться всех граней земли, должны испытать все страдания и, быть может, падения, чтобы научиться, познать и спастись. Низойти во ад, чтобы воскреснуть.
Елена с любопытством слушала новые для нее слова. Потом Анна Николаевна заговорила с отцом. Мелькали выражения, непонятные Елене: «астральный змей», «небесный странник» и еще какие-то.
С тех пор, как приехала Анна Николаевна, у Савиновых назначены были пятницы. Собиралось человек двадцать. Часто приходил Марцианов, Петр Петрович, молодой человек, всегда печальный. Зрачки его глаз были неестественно расширены. И от этого лицо его казалось загадочным. Про него говорили шепотом, что он «пророк».
Бывали знаменитости — Кассандров, Герт, Гребнев и многие другие.
В одну из пятниц Елена, с разрешения отца, позвала Клавдию, Андрюшина и Тарбута. В тот вечер читал свою статью о параличе церкви Кассандров, Иван Иванович.
Читал он мастерски и не без волнения, своего особенного, холодного волнения. Елена смотрела на его маленькие худые пальцы. Они дрожали и прыгали, ловя рукописные листы.
