горечь из его морщин, и, как это иногда бывает у мужчин такого возраста, его щеки разгладились и перестали выращивать бороду. А поскольку он был музыкантом — с острым слухом и быстрым восприятием, — то помнил всё, что слышал от Амумы, когда она наставляла Сару, и к тому же в наследство от жены ему досталась настоящая находка: тетрадка времен этой ее учебы и в ней все рецепты нашего пюре, и супа, «горячего, как кипяток», и салата, и селедки, «умеющей плавать». Впервые в жизни Апупа получил ту еду, которую любил: идеальное пюре, которого Амума его лишала, и суп, сделанный так, как должен делаться суп. Гирш так преуспел во всем этом, что моя мама не сдержалась и сказала ему:
— Если бы ты варил ему все эти яды до смерти моей матери, сегодня она, возможно, была бы твоей.
Дедушка ел, и чем больше он ел, тем больше усыхал и укорачивался в размерах, а пока Гирш заботился о нем и откармливал его, сын Гирша тайком планировал ремонт барака. Он так хорошо приготовился и так хорошо спланировал, что, когда пришло время действовать, закончил ремонт в рекордные сроки. Как только отец сказал ему, что железо горячо и готово для ковки, он вызвал себе на помощь своего друга, мужа Наифы. В тот же день были заменены все прогнившие доски в стенах и полу, на крыше вспыхнули красным чешуйки новой черепицы, выкопанные траншеи застыли в ожидании труб, а ночью, при свете фонарей «пауэр-вагона», Жених подсоединил барак к электричеству и канализации и начал готовить строительство душа за стеной — наружного душа, скрытого за двумя циновками, натянутыми на железных рамах, а внутри — бетонный пол с отверстием для стока воды.
Сегодня это любимый душ Айелет. Приезжая к нам, она часто пользуется им: стоит за циновками, ее мокрая голова над ними, а вода стекает с загорелых ног внизу. Объявляет:
— Сначала Циля, потом Гиля. В порядке очереди!
И потом:
— Как приятно принимать душ на открытом воздухе!
Гирш Ландау, более уверенный в себе и очень изменившийся «с тех времен» («Его юность позорит его старость», — говорит Рахель), стоит в окне, смотрит на нее и играет. Но Айелет — не Амума и не Пнина, и струи, ползущие по ее животу и бедрам, это капли воды, а не кровавые змеи и не слезы. К игре старого скрипача она присоединяет фальшивое сопровождение, унаследованное от моего деда, а потом протягивает ему мыло и поворачивается к нему спиной: «Поиграй на моей спине, маэстро». А под конец стоит, стряхивая с себя воду, и говорит: «Как приятно сохнуть на ветру».
Но тогда, сразу после смерти Амумы, маленькое перепуганное сердце Гирша билось с безумной скоростью, его усы дрожали, его тело настраивало себя на будущее, а будущее — на себя. И будущее, как и положено будущему, сбылось: однажды вечером, когда он закончил ужин и вышел на веранду выкурить там свою единственную в день сигарету, Апупа спросил, не согласится ли он сыграть ему что-нибудь. Скрипач удивился. Но поскольку он давно уже приготовился и к этому, то тут же пришел в себя. Как все скрипачи, он был очень хитер и умел настроиться не только на правильный тон, но и на подходящее мгновенье. Ни минуты не мешкая, он поспешил в барак, достал скрипку из футляра и, вернувшись на веранду теми же поспешными шаркающими шагами «я-ведь-женщина-нездоровая» <еще не упоминавшееся семейное выражение, оставлять ли?>, предстал перед Апупой. Глубокий вдох, все силы собраны в одно, смычок взлетел и опустился на струны. Он играл ту же мелодию, которую играл много лет назад, в Тель-Авиве, женщинам, что сидели тогда в комнате, и паре слушавших снаружи молодых людей, которых приметил краем глаза, — высоченному широкоплечему парню и маленькой стройной девушке, по щеке которой ползла сверкающая слеза.
Давид Йофе не читал книг, не знал имен авторов и героев и не был знаком с произведениями художников и композиторов.
— Спроси его, кто такая Мона Лиза, и он скажет тебе, что это сорт слив, — свидетельствовала его дочь.
Он помнил случившееся с ним не по названиям, а так, как должен помнить мужчина из мужчин, — по чувствам, которые оно оставило по себе [возбудило] [выжгло в его теле]. Сейчас мелодия поплыла в воздухе, проникла меж его ребер, просочилась в камеры его сердца, и, когда нашла себе близняшку где-то в его животе, ему явилась Мириам — «на меня, на меня!» — и запрыгнула с забора ему на спину. Но на этот раз он не посмотрел назад. Зачем? Ведь вот она — заполняет его глазницы, возникает на влажной внутренней стороне его век, вот ее тело, прижавшееся к ого телу, ее спокойная тяжесть и отпечатки ее грудей на его спине, а потом оковы ее ног, и тепло ее бедер, и ее палец, указывающий: «Туда».
Гирш играл, не переставая. Его смычок, точно палка пастуха, направлял жертву по своему желанию. Апупа стиснул веки, но это не помогло — слеза округлилась в углу его глаза и поползла вниз по обычаю всякой слезы. Будь я действительно писателем, как насмешливо называет меня Алона с тех пор, как я начал писать эти записки — «наш шрайбер»: «вы обратили внимание, дети, у нас в доме есть новый Агнон…», — я бы написал правдиво и просто, что эта слеза «тяжелозвучно скатилась по скалистому склону его скулы». Но я не писатель, я вспоминатель, и не роман я пишу, а прощальное письмо, и поэтому будет достаточно, если я скажу, что слеза скатилась по щеке моего деда, и буду надеяться, что припомнил достойное запоминания.
Гирш видел скатившуюся слезу и в тот же вечер собрал свои немногие пожитки, оставил только что отремонтированный барак и перешел жить в дом Апупы.
— Вот и все, — сказала Рахель. — Кто бы мог поверить? Вот так и исполнился этот их дурацкий уговор…
Я спросил ее, как она думает, произошла ли между ними также и «консумация», и она чуть не задохнулась от смеха:
— Ты что, с ума сошел? Или тебе кирпич упал на голову? Да отец даже и представить себе не может, что такое бывает. Он до сих пор свято верит, что у Габриэля и его товарищей это солдатская дружба.
Через несколько лет, когда Габриэль и его «Священный отряд» вернулись из армии, они устроили Гиршу и Апупе незабываемый пасхальный седер. Варили, пили, пели, представляли четырех сыновей[116], пели переделанные пасхальные песни: «Че-ты-ы-ре Амумы, тро- ой-йе Апуп», — расширяя их до: «Шестнадцать — кто их знает?» — и до: «Зарезал Господа нашего…»[117], — а Гирш им наигрывал, и Апупа обнял его, и скрипач, во время объятия убедившийся, что они оба уже одного роста и уровня опьянения, сказал:
— Ты делаешь из меня квеч, Апупа!
Все засмеялись, и Гирш вдруг сказал, что хочет что-то рассказать.
— «Это дорогая история»? — спросил Габриэль.
— Очень дорогая, — ответил Гирш. И рассказал, что прозрачно-золотистые камни ожерелья, которое носила Сара, светлая ей память, были камнями из его собственного желчного пузыря.
— Она специально делала мне желтую жизнь, — сказал Гирш, — чтобы у нее были еще и еще желчные камни. Помните, как мы каждый год рассказывали, что я еду играть в гостиницу в Нетании? Это я ложился на операцию в больницу. А когда я возвращался, полумертвый, она даже стакан чаю мне не подавала. «Давай камни!» — и бежала с ними к ювелиру.
— Арон знает? — спросил Габриэль.
— Зачем? Что, у него такая хорошая жизнь, что ему нужна еще одна неприятность?
Мою и Габриэля бар-мицву семья праздновала вместе. Мы были ровесники и уже друзья, и это был последний раз, когда, к моему удовольствию, Йофы видели нас такими, какими мы тогда были, — я самый рослый, а Габриэль самый маленький из всех достигавших совершеннолетия за всю историю Семьи.
После того как Йофы прикончили основную часть угощений — «таки-да хороших» и «очень здоровых» опять никто не коснулся, а любители «компота» у нас, после смерти Парня, уже не появлялись — и перестали спорить и кричать, я сказал отцу, что хочу «половить бабочек новым сачком».
Этот сачок купила мне Рахель.
— С каких это пор ты интересуешься бабочками? — удивилась она моей просьбе.
— Теперь начну.
Мне напомнили — как напоминали в каждый мой день рождения, начиная с «того самого», — чтобы я не вздумал снова идти в поле, потому что сейчас лето, «а ты ведь знаешь, как это, когда пшеница уже пожелтела, — одного осколка стекла достаточно, чтобы ее зажечь».
