прохаживается на цыпочках и приподымает руки — не слишком, только немного, чтобы мы оба знали, что сейчас, в приоткрывшихся рукавах, я могу различить округлые очертания ее грудей. Она делает шаг ко мне. Не останавливайся, пройди передо мной, мой взгляд скользит мимо ее глаз, и, будучи женщиной, она понимает, что сейчас она — всего лишь элемент реконструкции, в которой у нее нет своей доли. И, будучи женщиной, она готова даровать эту долю чужой памяти и чужой любви. И так она проходит, понимая, что свет, мой пылающий союзник, и память, мой безмолвный союзник, проникают сквозь платье и открывают мне всё ее тело, и всё это, Михаэль, она делает не из жалости к тебе и не из симпатии к тебе, а только в силу верности другой женщине, с которой она даже не знакома.
С того дня в больнице Амума перестала варить Апупе, гладить его по голове и, понятно, хвалить. И тогда Апупа, пораскинув своими куриными мозгами, придумал глупую идею: когда она выходила посидеть на веранде, он приходил и прикрывал ее от солнца своим большим телом, как раньше, в надежде, что она вспомнит, и улыбнется, и простит. Но Амума только подняла усталую голову и сказала: «Ты заслоняешь мне солнце, Давид». И, словно этого мало, начала ходить в дом к Шустерам, играть там на пианино, которое те забрали в Вальдхайме. По вечерам деревня слышала ее игру, а по ночам — глухой, разносящийся над крышами зов: «Мама… мама… мама…» Никто не мог понять, что это, но деревенские мамы начали вставать со сна и спешить к своим детям в их кроватках, а убедившись, что те спят, выходили из дома, шли по направлению этих призывов и вскоре обнаруживали себя перед стенами «Двора Йофе». И поскольку они не знали и не могли себе представить, что это Апупа зовет по ночам свою жену, то рассказывали потом, что это Габриэль зовет свою мать.
Вначале Апупа взвешивал возможность пойти за нею к Шустерам, расколотить их ворованное пианино и утащить Амуму за волосы домой, тоже запереть в бараке и тоже наорать на нее через стену. Но даже он смирился в конце концов с мыслью, что «те времена» уже миновали, тем более что Жених предложил ему более простую и привлекательную идею: купить у Шустеров пианино «и привезти его Мириам в подарок».
Апупа сказал, что идея ему нравится, но он уверен, что Шустеры его обманут. Во-первых, у них был на то мотив, во-вторых, у них есть на то склонность, а в-третьих, у них будет для этого случай, потому что он, Давид Йофе, может назначить цену любой корове, или саженцу, или лошади, но он не знает, сколько должно весить пианино, и какие зубы у него нужно проверять, черные или белые, и какая порода пианино хороша, а какая фирма никуда не годится.
Арон вызвал на помощь своего отца, и супруги Ландау прибыли из Тель-Авива. Скрипач выглядел бледным и раздраженным даже больше обычного и объяснил, что накануне играл в гостинице в Нетании и ему недодали при расчете. А Сара с довольным видом показывала всем очередную нитку золотистых камней, которая присоединилась к прежним и искрилась на ее шее.
Гирш с Ароном спустились к Шустерам, и Арон, не желая, чтобы эти конокрады узнали истинную цель покупки, взвинтили цену и распустили слухи, сказал им, что хочет купить пианино для Пнины.
Шустеры, не зная, что ответить, стали уходить от разговора, и тогда Гирш вскипел и сказал:
— Будьте любезны ответить. Вы готовы продать? Да или нет?
Шимшон Шустер сказал:
— Нет.
Арон сказал:
— Но ведь вы на нем не играете.
Шимшон Шустер сказал:
— Откуда ты знаес, сто мы не играем? Я, например, только всера сыграл селую симфонию.
Гирш сказал:
— Сопена или Сибелиуса?
А Арон сказал:
— Если бы ты играл, мы бы слышали.
Тут в разговор вмешалась Шуламит Шустер и сказала:
— Мы играем, но осень-осень тихо, стобы не растрасивать струны, — и сняла чехол с пианино, чтобы все увидели блеск.
Гирш умолк. Он сразу понял, что его предположение верно и это пианино — настоящий Бехштейн, и теперь испугался, что если опять заговорит, то голос выдаст его волнение. Однако через несколько минут он совладал с собой и сказал:
— О чем мы спорим? Ведь вам не нужна эта развалина, а мы хотим купить ее и наладить, и всё это для Пнины, которую, извините меня, вы хорошо знаете, и у вас есть своя доля в ее беде.
А Арон сказал:
— Хватит представляться. Говорите сколько, и кончим на этом.
Но Шустеры торговались отчаянно, и торг не кончился за одну встречу, и в последующие приходы Арону пришлось починить и наладить много вещей как во дворе у Шустеров, так и у них в доме. Однако в конце концов компромисс был достигнут, руки протянуты и пожаты, банкноты пересчитаны, и переданы, и пересчитаны повторно, и тогда Шустеры начали весело хихикать, как будто ухитрились все-таки всучить своим покупателям кота в мешке. А когда Арон спросил, чему и почему они так рады, они сказали:
— Потому сто мы не вклюсили доставку и теперь доставка за ссет покупателя.
Гирш посмотрел на них и понял, что, достань ему ума вселить в них еще большую уверенность в том, что им удалось обмануть своих покупателей, он мог бы купить это пианино куда дешевле.
— Конечно, перевозка за нами, — сказал он. — А вы что, думали, что мы доверим вам перевозить пианино, которое стоит вдвое против того, что вы запросили, и вчетверо — того, что получили?
Лица у Шустеров вытянулись. Шимшон хотел уже было крикнуть, что сделка расторгается, но в этот самый момент дверь дома широко распахнулась и на пороге появился Апупа, нагруженный деревянной платой, одеялами, веревками и палками и наискось перевязанный широким синим ремнем грузчиков.
С того времени, как он ворвался сюда в тот вечер, когда узнал о беременности Пнины, Шустеры не видели его ни разу. Теперь он встал в стороне, не удостаивая их ни словом, ни даже взглядом и предоставляя им переварить столь неприятное для них открытие, что покупатель пианино в действительности он, а не его зять.
Арон занялся организацией перевозки. Пианино и дверь он измерил уже в первое свое посещение. Сейчас он положил на пол круглые палки, а на них деревянную плату, обернул пианино одеялами, и они с Апупой уложили его на плату и выкатили из комнаты. Там его перевязали синим ремнем, и Апупа, подложив седла из подушек на затылок, спину и плечи, наклонился и перенес ремень себе на лоб. Двумя руками он ухватил две нижние перевязи и с огромным усилием выпрямился. Ни единый звук не вырвался из его сжатых губ, но из глубин пианино послышался глухой мягкий стон, который присутствующие истолковали каждый по своей склонности: кто — как стон боязни, кто — как стон надежды, а кто — просто как стон удовольствия. Апупа медленно двинулся через двор на улицу. Арон, торопливо прихрамывая, шел перед ним, убирая с дороги камни и другие препятствия, о которые он мог бы споткнуться, а Гирш шел следом и, как в том давнем походе, смотрел на них и облизывал сухие губы.
С багровеющим лицом, с грохочущим сердцем, Апупа начал подниматься на холм. Слух уже разлетелся по деревне, и десятки людей собрались глянуть на это зрелище, недоумевая, почему Давид Йофе не погрузил пианино на платформу, прицепив ее к упряжке лошадей или к «пауэр-вагону». Но Апупа хотел принести пианино именно так, на своей спине, на глазах у всей деревни, и так, на глазах у жены, войти во двор, и так пройти к ней, и стать перед ней на колени, и поставить свой дар у ее ног, а когда она сядет играть, — он не сомневался: она сядет играть незамедлительно, — положить голову ей на колени и снова ощутить ласку ее руки и похвалу ее слов.
Через несколько десятков метров он остановился — жилы на его шее страшно вздулись, со лба ручьем струился пот. Все испугались, что у него кончились силы, и уже были такие, что затаили дыхание, и такие, что застонали от жалости, и такие, что злорадно усмехнулись, и только Гирш понял, что это пот слепит и жжет ему глаза. Он выхватил из кармана Апупы его маленькое мягкое полотенце и вытер ручьи пота на его лбу.
Апупа двинулся дальше, поднимаясь по кипарисовой аллее, которую насадил когда-то, и деревня шла за ним, как на похоронной процессии. У заранее открытых ворот «Двора Йофе» он снова остановился и
