Фонтанелла

— Ты думаешь о том парне, который был у меня? — спросила Пнина.

— Я не хочу говорить ни о чем, что связано с этим, и, уж конечно, не сегодня.

— Я была с ним только один раз.

— Это не важно, сколько раз! — взорвался Арон. — Ты была и, хуже того, ты забеременела. От семени кого-то другого. Вы, женщины, не понимаете, что это самое тяжелое для мужчины. Не только то, что он тебя трогал, а то, что его семя… Как на грядке… Попало в твое тело и принялось… — Арон задыхался. Он почти плакал. — И ведь те, кто тебя видит, они же не могут поверить. Беременна? Ты? С этой твоей белизной, и красотой, и чистотой? Моя мать предупреждала меня, она говорила, что можно отказаться от этого уговора, она сказала: «Эта женщина, Арон, не родит тебе детей». Как она была права и как даже она не предвидела всех возможностей… — Он охватил голову руками и вдруг напомнил Пнине того мальчика, которым он был, прежде чем вывернул бедро, охромел и почернел от боли.

— Я знаю, что твоя мать не любит меня, — сказала она, — это моего отца она хотела.

Во дворе воцарилась тишина. Гости уже улизнули. Пнина села на кровать, опустилась на спину и исчезла. Только глаза, рот и черно-махровая роза ветров ее волос выделялись на белизне простыни.

— Ляг возле меня, Арон.

Арон лег, застыв от страха и любви.

— Я закрываю глаза, закрой и ты.

Она проснулась задолго до рассвета. Арона уже не было. Он ушел в свою мастерскую. На нем висел договор, который нужно было выполнять, и работа, которую нужно было делать, и деньги, которые нужно было зарабатывать, и семья, которую нужно было обеспечивать. Пнина прошлась по своему новому дому, осмотрела комнаты и улыбнулась при виде хитроумных устройств, которые он придумал специально для нее: кухонная раковина с вытягивающимся на шланге краном, первым таким в мире, душ, куда вода подавалась из солнечного бойлера, тоже первого в мире, потому что его зеркала поворачивались вслед за солнцем на осях в подшипниках, имитируя движение головы подсолнуха. Зеркало-трельяж, единственное в мире, которое могло уловить, вместить и отразить ее красоту, не раскалываясь при этом, и дверь с замком, на вид совершенно обычным, если не считать того, что он открывался только снаружи — «Вход затворен был дверями из чистого злата… хитрой работы искусного бога Гефеста» [101].

Ее жизнь с Ароном, отметила она про себя, начинается с согласия: оба они хотят, чтобы она была закрыта в доме. Посмеиваясь над этим, она вдруг заметила странное явление: хотя она смеялась лишь в душе, про себя, ее смех отражался от стен. Свет заходящей луны проникал сквозь щели жалюзи, его полосы двигались по полу. Потом взошло солнце, послышались нетерпеливые, ожидающие шаги Апупы. Пнина сцедила молоко. В стене возле двери открылось маленькое отверстие, сделанное Ароном специально для этой цели. На другом его конце ждала рука Амумы, которая приняла полную бутылочку и поставила вымытую пустую на специальную полочку. Потом Амума отнесла молоко на деревянную веранду и занялась своими делами, но всё это время была погружена в размышления. Наконец она вошла в мастерскую и сказала:

— У меня есть к тебе просьба, Арон.

— Что?

— При случае, когда будешь в Хайфе, зайди к инженеру-фотографу, приятелю твоих родителей, и скажи ему так: Мириам Йофе просит передать — не просто людей и не просто со снимков, а Давида Йофе со всех семейных фотографий.

Глава пятая ПАРЫ

Время не замедляет свой бег, не прекращает его, не отдыхает и не дает отдохнуть. Пустое заполняется, полное опустошается, кривое делается прямым^{45}. «А ровное становится сладким», — смеялась как-то Рахель, уже не помню над чем, сладкое — синим, синее — далеким. Я мог бы и дальше идти по этой влекущей, лукавой словесной тропе, но сейчас не время снова гореть — ни на пшеничном пылающем поле, ни среди цветистых, пустых словес. Поэтому скажу так: отношения между моим отцом и Убивицей, начавшись с простой «взаимопомощи», со временем переросли в желание и любовь. Добрый запах еды, союз обладателей общей тайны, вдобавок одинаково склонных к радостным грехам и авантюрам, — все это сплелось в те мокрые веревки, которыми люди в паре связывают друг друга.

Покров секретности, удовольствие от совместной трапезы, взаимная приязнь и покой, которые нисходит на людей вообще и на мужчину с женщиной в частности, когда они вместе жуют и ощущают вкус еды, — всё это тоже делало свое дело, и еще до того, как они возлегли друг с другом, у них уже появились привычки, свойственные всякой паре: свои интимные словечки, свои переглядывания и свои сигналы удовольствия, и, когда «это» произошло, они почувствовали, словно соскальзывают в уже поджидавшую их клеточку. Посреди обеда, сидя за столом и разгрызая бедрышки запеченного барашка, они вдруг заметили, что уже несколько минут неотрывно смотрят друг на друга поверх обгладываемых костей. Мордехай Йофе положил свой кусок барашка на тарелку, и Убивица тут же сделала то же самое со своим куском. Оба они слегка наклонились вперед, и тогда Мордехай сказал:

— Кажется, пришло время сказать тебе, сколько радости ты даешь мне, сколько удовольствия…

Она улыбнулась и сказала:

— То же самое и с моей стороны, — и он поднялся, обогнул стол, подошел и опустился на колени возле ее стула.

— До сегодняшнего дня это была дружба, — сказал он. — Давай решим, что отныне это любовь. — И, поднявшись с колен, вернулся к своему стулу.

Почему они сразу не встали и не поспешили к кровати? По той же причине, по которой ждали от самой первой своей трапезы и до этой. По той же причине, как сказал отец, которую имела в виду Тора, когда запрещала сношение с животным.

— Оседлать ослицу может любой осел, но у существ культурных есть ритуалы и прелюдии, и они получают удовольствие от ожидания и от сознания, что вот, через несколько минут, сейчас, завтра, через два года, через месяц или через час.

И вот так, понимая суть той мечты и зная срок того ожидания, они закончили есть, смахнули крошки с губ, и он сложил тарелки в раковину, и она их помыла, и он их вытер и вернул на место в ящик и шкаф, а когда она развязала передник, отец прижался к Убивице сзади. Его рука хотела было обнять ее шею, но, вспомнив вдруг, что она у него единственная, спустилась наискосок от женской талии на бугорок лобка, тепло и радость которого можно было ощутить даже сквозь ткань передника и плотное полотно рабочих брюк.

За неимением второй руки он положил в ложбинку ее шеи свой подбородок. Она на мгновенье прижалась щекой к его щеке, а потом повернулась к нему лицом. Они поцеловались. Она сняла кухонные передники с себя и с него, повесила их на место и сказала: «Я пойду помоюсь, а потом ты тоже». И вернулась уже в домашнем платье, и услышала, как он моется под душем, а потом осторожно протирает тряпкой пол.

«Как дикие звери в лесу», — сказала мама, чье основополагающее мнение о муже не мог изменить никакой культурный ритуал. Культура или не культура, душ вместе или порознь — долгие годы вегетарианства породили у нее ту остроту чувств и то недоверие, которое травоядные развивают в отношении гепардов и львов. Но отец не слышал ее слов, и не потому, что поедание мяса будто бы притупляет человеческий слух, а по той простой причине, что бедра Убивицы уже закрывали его уши.

Обычно человеку трудно представить себе своих отца и мать в таких ситуациях. Не друг с другом и, уж конечно, не с кем-нибудь посторонним. Но мой отец — тот недостающий и органичный кусочек, что спокойно укладывается в любой любовный пазл и с легкостью составляет пару с любой женщиной. Его голова поднялась по животу Убивицы к ущелью между ее грудями. Они были культурные существа — и она лениво перевернулась, чтобы он поцеловал ее и в затылок. Культурные существа — и его губы взъерошили