выходит, и, на ее мужа Арона, который целый день копает под землей, и передай им тоже привет. А также его отцу, Гиршу Ландау, который не настоящий Йофе, но живет с Апупой, и ухаживает за ним, и играет на скрипке, ему тоже передай. И берегись тети Ханы, которая будет говорить тебе, что можно есть, а что нет, но подойди к ее сыну, Михаэлю Йофе, который подолгу сидит на веранде и смотрит вдаль, у него есть дочь, довольно симпатичная, и сын, немного странный, который поможет тебе во всех проблемах с математикой и компьютерами. И, само собой, пойди к тете Рахели, ведь ради нее ты пришел, дай ей это письмо, и она уже скажет тебе, что делать.
С годами Рахель прибавила к своей пристройке еще комнату, и так возник дом, где она живет сегодня, в котором одна комната из камня и одна из дерева, и длинный коридор, и вытянутая спальня вдоль него, но нет кухни.
— Зачем мне выходить? Зачем мне кухня? Арон приносит мне еду, из той, что приготовила Наифа, а иногда я хожу поесть к Пнине, а мою рыбу все равно никто терпеть не может.
<Рассказать, как Наифа пыталась научить Рахель готовить фаршированную рыбу, чтобы и она могла принести что-нибудь на семейные встречи. Никто, кроме нее, эту рыбу не пробует. Каждый раз посредине обеда она демонстративно встает, кладет в рот крохотный кусочек, обводит всех взглядом и провозглашает: «А рыба таки-да хороша!» — и потом: «Вкуса, конечно, никакого, но зато неплохое выражение».>
Вначале эти приезжие напряжены. Некоторые, смеется она, ходят с закрытыми глазами из деревянной комнаты в каменную и обратно, стараясь запомнить, где коридор. И она, если в хорошем настроении, дает им для смеха моток ниток, чтобы привязали к двери и протянули до ее кровати. А потом, после того, как они успокоятся, поужинают и хорошенько помоются с дороги, она укладывает их, укрывает «пуховиком» — тепло и страхи предыдущих молодых Йофов все еще сохраняются меж волокнами его пуха — и иногда рассказывает им симпатичную историю, иногда неприятный секрет, даже «размазывает сопли по семейному носу», иногда задает вопросы, а иногда всего лишь прижимается к спине гостя, обнимает его и тут же погружается в пугающе глубокий сон, и уже случалось, что такой парень выбегал из дома во двор со страшным криком: «Она умерла!» — но в конце концов все они привыкают и успокаиваются, рассматривают биржевые таблицы и кривые на ее «Стене акций» и тоже засыпают. А через несколько дней парень возвращается к себе домой, голова его полна историй, кудри — рассказов, кожа горит от жара, и другой конверт, тоже заклеенный — «это отдай матери, тут письмо для нее», — лежит у него в кармане.
С годами некоторые Йофы начали посылать к ней также и своих мужей, из разряда особенно приставучих, чтобы и Рахель не спала в одиночестве, и они сами смогли бы немного отдохнуть от посяганий и тяжести, и тогда эти мужья вдруг обнаруживали себя в интимной обстановке, но не обязывающей их к «консумации», а поскольку, будучи Йофами, они, по убеждению своих Йоф, непременно должны были «что-то изливать», то в постели Рахели они начинали изливаться в исповедях и рассказах. И со временем Рахель накопила в памяти такое количество чужих секретов, рассказов и воспоминаний, какого не было ни у одного другого Йофа или другой Йофы до и после нее. Каждую ночь ей исповедовались в надеждах и разочарованиях, в замыслах и «зрямыслах», и в конце концов она стала — именно она, «кабачок», — узловым перекрестком и сердцем всего семейства Йофе.
Обо всем этом я знаю из собственного опыта, ибо в семье Йофе нет человека, который спал у Рахели больше, чем я. Как потому, что я живу в том же дворе и меня не раз призывают для заполнения места, так и потому, что я любил и до сих пор люблю рассказывать ей свои секреты и слушать ее рассказы, а пуще всего потому, что моей Алоне это безразлично. Даже наоборот. «Иди уже, иди, — говорит она с необъяснимой враждебностью, — поразлагайся себе в ее кровати и успокойся, наконец». И поскольку поведение Рахели очень деловито, а ее привычки размеренны и постоянны, как движения жреца у своего алтаря или ремесленника в его мастерской, я полагаю, что она так же ведет себя со всеми своими гостями.
— Привет тете Рахели, — говорю я, входя. — Вот я и пришел.
— Привет племяннику Михаэлю, — говорит Рахель. — Вот ты и пришел.
В душевой меня уже ждут мои старые друзья — пижама и полотенца, старые, мягкие и чистые, — и труба древесной печи уже энергично греет из-за стены. Эта печь — тоже замечательная придумка Жениха: такая себе огромная труба с двойными стенками и железным коробом под ней. Вода наливается в промежуток между стенками, дрова горят в коробе, огонь поднимается в пространстве трубы и разогревает воду быстрее любого электрического бойлера. И когда я выхожу оттуда — чистый, побагровевший и еще пышущий паром, — тетя Рахель указывает мне, хоть я уже и сам это давно знаю, на какой стороне кровати мне лечь, потом укрывает нас обоих своим огромным «пуховиком», прижимается и вздыхает:
— Хорошо, что ты пришел ко мне, не дал своей старой тетке спать одной.
Я лежу тихо, даю ей устроиться поудобней, а потом мы начинаем разговаривать.
Свои деньги, планы и чертежи Жених держал в изобретенном им сейфе, особый замок которого представлял собой круглое отверстие, а ключом служил обыкновенный гвоздь — любой достаточно длинный гвоздь или даже просто жесткая веточка, которую следовало вставить в отверстие и там нажать в секретной последовательности на четыре внутренних язычка. Рахель сказала, что эти язычки можно было бы установить и снаружи и нажимать на них пальцем, но отверстие давало Жениху то ощущение секрета, которым так дорожат хозяева сейфов, изобретатели патентов и партнеры по уговору.
Каждый день, возвращаясь домой, он открывал сейф и изучал его содержимое — что нужно вынуть и что вложить. Потом мылся такой горячей водой, какую только мог вынести, намыливаясь хозяйственным мылом и растираясь жесткими щетками, а затем зажигал лампу, вставлял в глаз лупу часовщика и, усадив Пнину напротив себя, просил ее положить руки на стол: нет ли на них царапин или ссадин? Поворачивал ее голову и при свете лампы рассматривал со всех сторон ее чистое лицо: не мелькнет ли где легкая затененность морщинки, или смугловатость веснушки, или красноватость ожога? Заглядывал в озера ее глаз, изучал меняющиеся размеры ее отпечатавшихся в линзе зрачков, выискивал световые шрамы, которые слишком сильное солнце выжигает на радужной оболочке. А потом вставал и прикасался кончиками пальцев к ее затылку — проверить, прохладный он или горячий. Потому что этому признаку, который известен каждому солдату и крестьянину, его научил Апупа, как научил и нас с Габриэлем перед тем, как мы пошли в армию: «Изо всех частей тела затылок нагревается быстрее всего и охлаждается медленней всего», и потому в летний день влажный прохладный платок на затылке освежает и укрепляет даже больше, чем погружение всего тела в воду.
— Ты ищешь на мне следы измены… — Пнина пыталась улыбнуться.
Но Жених оставался каменно-серьезным.
— Нет, — говорил он, — измена не оставляет следов. Но если ты выйдешь на солнце, я узнаю.
— Не выйду, Арон, я ведь тебе уже сказала.
Закончив осмотр, он поднимался и ставил на стол деликатесы, принесенные от Наифы, которая бесподобно варила куриный бульон, превосходно глазировала цимес и так тонко раскатывала тесто для вареников, что начинка просвечивала изнутри. А еще Наифа умела печь субботние халы, фаршировать карпов и готовить голубцы, солить огурцы с чесноком, поджаривать на сковороде гусиные шкварки и настаивать в печи кастрюли с чолнтом[104]. Ее селедка побеждала в «плавании» любую йофианскую селедку, которая осмеливалась выступить против нее, — хотя в последнее время некоторые начали высказываться в пользу селедки Дмитрия. И всему этому ее научил дядя Арон, который, правда, сам ничего не варил, но разве нельзя сделать всё надлежащим образом, если располагаешь формулами и планом?
Разъезжая по деревням и натачивая женщинам ножницы и ножи, Жених время от времени выспрашивал у них рецепты различных блюд. Конечно, те, как правило, давали неточные ответы, хорошо знакомые всякой невестке, которой вздумалось угостить мужа блюдами свекрови: указывали неправильные количества, опускали те или иные компоненты, а главное — прятались за выражениями вроде «по виду» или «по вкусу», которые свидетельствуют в лучшем случае о высокомерии, в худшем — о невежестве, а в обычном — о злобности. Но Жених не сдавался. Вооружась термометром, секундомером и ювелирными весами, он напрашивался в их кухни. «Положи каждый продукт на эти весы, прежде чем кладешь его в кастрюлю», — просил он и взвешивал с точностью до миллиграмма всё, что Йофы обычно кладут в свою еду: черный перец, лавровый лист, мускатный орех, семена тмина, порошок паприки, поваренную соль,
